Легенда об отроках вавилонских

«Qu’elle est belle la liberté,
la liberté!»
Georges Delerue / Henri Colpi / Georges Brassens

«Что это за дура? – Это не дура! Это лошадь!»
Масяня

Жил юноша по имени Мисах, сын рабыни по имени Марьям и неизвестно кого, рожденный на Вавилонской башне. На той самой Вавилонской башне, которую вот уже четверть века строили и строили по приказу великого царя Нимврода, дерзновенно желавшего довести башню до самого неба. До неба было, однако же, еще далековато, а зато от земли – уже очень и очень далеко: в год, когда Мисаху исполнилось шестнадцать, башня достигла ста уровней над мировой твердью.
Мисах был из того поколения рабов, которые родились уже на великой стройке века, да что там, стройке всех веков, и никогда не видели земли. Весь мир его и был башней, чудовищным столпом-колоссом, каждый уровень которого по площади был со среднюю деревню, а снаружи, как грибы на древесном стволе, там и тут лепились балкончики, башенки, платформы, цистерны для воды, торчали трубы, выводившие дым с этажей… Снаружи башня была по-своему даже красива, царю было чем гордиться. Изнутри же она представляла собой великий людской муравейник, работавший целиком на рабской тяге. А чтоб рабы занимались делом и не бузили, их охраняла целая армия надсмотрщиков из числа царских солдат: кто, отслужив несколько лет, возвращался обратно на землю, к семьям, а кто обзаводился семьями прямо там и, прикипев душой к башенной жизни, и не стремился спуститься вниз.
Мисах не мог этого понять. Сколько он себя помнил – а помнил он себя с младенчества – он хотел на целом свете только одного: вниз, на землю. От матери, свободнорожденной, он много слышал о земной жизни – о горах ее родины, поросших лесом, о плодах земных и о цветах, об удивительных тварях, бродящих по лесам и скалам, и страсть как хотел все это увидеть своими глазами. Конечно, вслух он об этом никогда и ни с кем не говорил: дураком Мисах не был, наказаний боялся, да и вообще был довольно боязлив, что для раба качество дельное: робкий раб живет дольше. Так вот он и молчал тихонечко, смотрел по ночам свои яркие сны – окошечко от богов в другую жизнь – и старался исполнять любую работу как можно усерднее, чтобы пореже получать кнута. Да и вообще он стремился  привлекать к себе как можно меньше внимания – лишнего внимания в его жизни и так было слишком много. День, который Мисаху просто удавалось провести никем особо не замеченным, он обычно считал днем благословенным, днем удачи, побольше бы таких. Это все из-за редкостной внешности, которой он удался в мать: темные мягкие кудри, очень светлая для вавилонянина кожа, длинные, огромные, что называется, воловьи глаза, ноги длинные, тело стройное и соразмерное. Для свободного человека такая красота – подарок богов, но что для свободного подарок, для раба вроде проклятья. Слишком часто на пути Мисаха попадались мужчины, любящие молодых парней, поэтому к шестнадцати годам он приобрел привычку втягивать голову в плечи, нарочно горбиться и держать лицо опущенным, чтоб не привлекать лишних взглядов. Однако несмотря на кроткий вид человека, со всем заранее смирившегося, ни на единый миг он не оставлял надежды, упорной, как пробивающийся из-под камней росток. Надежды, что скоро настанет день – и он увидит настоящий, не выдуманный шанс с этой мерзкой башни окончательно сдернуть.
Таковой шанс из тихой упорной мечты сделался настоящим планом, приобрел объем и очертания, когда у Мисаха впервые за последние десять лет его жизни появилось, с кем об этом поговорить.
Появился настоящий друг – и даже ближе, чем просто друг.

+

Знакомство их состоялось в не самый лучший для Мисаха день, наутро после того, как его перевели на верхний уровень, уровень каменщиков, строящих стену. Сперва он даже обрадовался этому – теперь ему предстояло видеть небо считай целый день, а не иногда, когда выпадала работа у водных цистерн или на наружных платформах, или еще где на свежем воздухе. Однако новая работа казалась тяжелой и непонятной, и ни одного знакомого лица рядом, к тому же Мисах считай в первые же утренние часы проштрафился и получил нагоняй от старшего каменщика их участка стены – Ашура, бритоголового сварливого дядьки, довольно неприятного типа, хотя и мастера своего дела.
– Ты куда столько кипятка льешь, дубина? Это у тебя, думаешь, раствор будет? Это у тебя ослиная моча будет, а не раствор! Понаприсылают кого попало, неучей безруких, того и гляди, чтоб от их стараний башня не рухнула!
Мисах, грустно потупившись, выговорил что-то вроде «Извините, пожалуйста, я же не знал…» На звуки скандала с охотой подтянулся нынешний дежурный охранник, поигрывая кнутом.
– Так, кто тут у нас накосячил? Ты, башка баранья? – с этим остроумным намеком на густые Мисаховы кудри он, не долго думая, угостил его кнутом поперек лопаток. Мисах дернулся от боли, втянул голову в плечи, старался не раздражать надсмотрщика ни звуком, ни движением. Молчать и терпеть, когда надо, не выводить из себя тех, кто сильнее, он был приучен едва ли не с рождения.
– Без кнута вы, бараны, ни на что не способны, дурни бесполезные! Да бараны куда лучше вас, с них хоть шерсть и мясо, а с вас – одно дерьмо, – тот хлестнул еще раз, явно получая удовольствие от процесса. На том бы и кончилось, лишний раз портить рабочую силу битьем – дело дурацкое, но тут молодой громкий голос заставил Мисаха оглянуться и вздрогнуть уже от удивления. Смуглый юноша чуть постарше и повыше его, грузивший камни на деревянный поддон возле лебедки, распрямился и смотрел охраннику прямо в лицо.
– Чего вы к нему примотались? Он же новенький, он просто работу не знает еще! Его научить надо, а не колотить ни за что ни про что!
– Что ты сказал? – надсмотрщик сощурился, потом оскалился в улыбке. – Так, по десять кнутов обоим за то, что разеваешь рот без приказа. А ну ко мне.
Высокий юноша стиснул зубы, лицо его скривилось от ярости – однако он умудрился взять себя в руки, чтоб не стало еще хуже. Покорно подошел, опустился на колени, не дожидаясь, пока десять кнутов перерастут в двадцать. День был жаркий, работали без рубах, в одних набедренниках, так что и раздеваться не пришлось.
Потом пришла очередь Мисаха, который, в отличие от товарища, подавшего голос только в самом конце, коротко вскрикивал под ударами. Он всегда крепко уважал тех рабов, кто терпел кнут молча: признак душевной силы. Но сам он так отродясь не умел – очень уж больно, непременно разе на третьем не вытерпишь. А вот новый знакомец молчал почти все время – и одним этим уже расположил к себе сердце Мисаха. Наконец наказание закончилось, мальчик, глотая слезы, восстанавливал дыхание. Голос охранника произнес над ним:
– Порка, к слову сказать, работе не помеха. Отдышись малость – и опять за дело, понял? Пока не получил по-настоящему крепко.
– Да, господин.
Шаги надсмотрщика удалились, его резкий голос уже распекал кого-то другого – работника, крутившего ворот лебедки, что ли. Мисах поднялся с колен, на трясущихся ногах отковылял в тень, на доски для строительных платформ, где уже лежал на животе, приходя в себя после битья, его неожиданный заступник.
Мисах улегся с ним рядом. Преодолевая смущение, вытянул руку и коснулся его локтя.
– Спасибо, – прошептал он едва слышно. – Спасибо, что вступился за меня.
– Ага, тоже мне спасибо, – морщась от боли, хмыкнул тот. – В итоге ещё хуже тебе же прилетело. Дня три теперь на животе спать, а так бы ты отделался куда легче…
– Это не так важно, как то, что ты вступился. Это как будто… Как будто у меня есть друг. А шрамы заживут быстро.
– И то верно, у меня этих заживших шрамов как у царя наложниц, – философски отозвался тот. – Это все потому что он очень гад, этот охранник, ты его не знаешь, а я давно знаю. Он из тех, кому просто нравится бить. Я его ненавижу. Ты с ним поосторожней.
– Кто бы говорил…
– Ну, я не сдержался. Так от него тошно стало. Ненавижу его. Как тебя звать-то, кстати?
– Мисах. Я… очень рад знакомству.
– А я Ахикар.
– А я знаю. Прочел на твоем ошейнике.
Эти рабские ошейники – кожаные полоски с застежками – носить было обязательно везде, кроме разве только внутренности своих убогих жилищ. Появившись снаружи без ошейника, раб рисковал нарваться на большую, серьезную порку, после которой несколько дней и ходить-то трудно. На ошейнике было выдублено личное имя раба, а привешенная к нему медная бляха была сменной и содержала номер уровня, к которому оный раб приписан – чтоб не дай боги не вздумал без охраны шастать с этажа на этаж по собственной воле.
– Так ты читать умеешь? Ничего себе, – искренне восхитился Ахикар: среди рабов, особенно рожденных уже здесь, на башне, таковое умение было огромной редкостью.
– Я еще знаешь чего умею? Рисовать, – похвастался Мисах новому другу своим главным искусством, предметом гордости и отдушиной на свободу. – Я что угодно могу нарисовать, вообще что угодно, и кого угодно тоже. Хочешь, я тебе что-нибудь нарисую? Что ты захочешь. Ну, после работы.
– О, я знаю, что я хочу, чтобы ты нарисовал, – ухмыльнулся Ахикар, лежа с новым знакомым лицом к лицу. И краем сознания отмечая, что тот удивительно хорош собой, с точеными чертами, длинными глазами, которые хоть и припухли от слез, все равно были очень красивые. – Как Джераба – ну, этого гада, который нас отделал – клюют в задницу огромные грифы. Или как его дерут в задницу демоны преисподние. А в зубы ему сунули палку, чтоб не орал.
– Годится, беру оба заказа, – улыбнулся Мисах, легонько пожимая ему локоть. – Вечером приходи тогда. Или я к тебе. Угольков я наберу.
К лежащим на досках страдальцам тем временем приблизился крупный бритоголовый парень, неся влажную тряпку в одной руке и чашку – в другой. В чашке была местная бурда – дождевая вода, на четверть разбавленная скверным вином, чтобы не быть совсем уж ядом: обычное пойло, которое поставляли рабам.
– Это мой брат Шимун, – представил его Ахикар, приподнимаясь, чтобы взять чашку. – Ты чего тут делаешь? Ты же в бригаде Арана сегодня вроде?
– Да по цепочке прилетело, что ты опять на порку нарвался, – буркнул здоровенный и присел рядом с братом – вытереть кровь с его спины. Тот зашипел, кривясь от прикосновений к свежим рубцам, но терпеливо выносил братскую помощь. – И опять на Джераба накатил, идиот. Рот бы тебе зашить или замок какой повесить, чтоб не искал нарочно кнута! Допрыгаешься ведь, и до большой порки, и до чего похуже, с какого демона ты вообще в это дело полез? Из-за невесть кого…
– Его зовут Мисах, кстати, – ввернул Ахикар, взглядом извиняясь перед ним за брата. – Он новенький, его заселили в халупу из-под Юнана, ну, который с лесов свалился. Я к нему вечером хочу заглянуть.
Ахикар передал чашку с остатками пойла новому другу, а потом забрал у брата испачканную тряпку, чтобы помочь и Мисаху промокнуть кровь. Шимун пробормотал себе под нос что-то вроде «нашел себе дружка, из-за которого ты еще нахлебаешься», и тяжелой походкой удалился на свое рабочее место, чтобы самому не досталось.
– Кажется, я не понравился твоему брату, – прошептал Мисах, глядя ему вслед.
– А, забей, ему вообще никто не нравится. Ну, кроме всех подряд девчонок. И меня, – Ахикар улыбнулся краями губ. – Друг за друга мы горой. Порвем любого. И ты его не слушай, что он меня распекает – он сам такой, даже хуже, вечно найдет себе приключений на голову. И на спину, и на задницу. У него шрамов даже больше, чем у меня, постоянно зубы показывает этим гадам, зато они к нему лишний раз и не лезут, не хотят связываться. Видел у него шрам на лице? Это он кнутом получил, когда на охранника замахнулся камнетесалкой. Он ведь камнетес, сильный очень, его все в бригаде уважают. Хорошо еще, что ему глаз не выстегнули, боги упасли. А в другой раз он надсмотрщику палец сломал, когда тот за меня стал хвататься… не по-хорошему, ну, сам понимаешь. Ох и выдрали нас тогда обоих, вспомнить страшно… Зато надсмотрщик тот больше ко мне не лез, запомнил, что по ходу самому весело не будет. Шимуна-то в расход никто не готов пустить, он очень камнетес хороший, сильный, молодой. Отлупить отлупят, а избавиться не выйдет, а он за меня всегда встанет, так что лучше к нам обоим не лезть. Вот он какой, Шимун. Он на самом деле крутой.
Мисах, за которого почитай с рождения некому было вступиться, с почтением лежа кивнул, обдирая щеку о занозистую доску.

Так день, который мог бы оказаться очень скверным, неожиданно принес добрые плоды. Которые заключались, помимо прочего, в том, что Ашур, старший каменщик, дядька по существу-то не вредный и не бессовестный, испытывал неловкость перед мальчишками, которым влетело, получается, по его вине. Поэтому он до конца рабочего дня их берег, сильно не гонял, отлично зная, как больно после десятка хороших ударов даже лопатками шевелить или руки поднимать. Раздавал им самые легкие задачи, вплоть до такого: «А ты, парень, полезай наверх, на подмостки, просто потопчись там, погляди, как люди стену выводят, как раствор кладут. Учись, в общем, помаленьку, скоро тебя вместе с ними поставлю».

Любовниками они стали не в тот вечер, нет, несколькими ночами позже. В тот вечер они с Ахикаром просто до колик хохотали, несмотря на то, что хохот отзывался болью в свежих рубцах, но не смеяться было невозможно. Мисах и правда совершенно мастерски, легкими движениями уголька на белом камне изобразил очень похожего Джераба в самых позорных и унизительных позах, а потом перешел к другим картинкам: странные птицы с длинными-длинными хвостами… Странные звери с длинными ногами, крутыми шеями и высокой щеткой волос по хребту и шее, летящие вперед по густой траве… Как же всю жизнь выручал его этот его дар от богов, умение уходить в собственную картинку, становиться настолько, настолько свободнее… почти совсем свободным.
– Ну ты круто придумываешь! Это вообще что такое? Демон, что ли?
– Вовсе и не демон, это зверь лошадь. Они там внизу, на земле живут, люди на них и ездят, и всякую тяжесть возят. Они, лошади, очень быстрые, носятся, как ветер. Они едят траву, а спят стоя на ногах, представляешь?
Ахикар недоверчиво посмотрел на товарища.
– А ты откуда знаешь? Ну, я слышал, конечно, такое слово – лошадь, это ж вроде осла, но другое… Но откуда тебе знать, какая она на вид на самом деле?
– А вот и знаю! Сейчас я тебе такое покажу, – Мисах вскочил, позабыв уголек, нырнул внутрь своей жалкой глинобитной хатки и вернулся с глиняной табличкой шириной в две ладони. На табличке уверенными движениями резца мастер с зеленой земли изобразил этого самого четвероногого зверя, да еще и с какими-то ремешками на зубастой морде, а на спине у зверя – бородатого человека в воинской одежде, в короткой тунике под доспехом с металлическими пластинками.
– Вот, это мамина, – продемонстрировал он свое сокровище с легким смущением. – Из маминой страны. Нравится?
– А то, – Ахикар водил пальцами по линиям рисунка, словно проверяя его на подлинность. – Эх, вот бы на земле когда-нибудь оказаться! Вживую на эту лошадь посмотреть. И на всякое прочее.
– Посмотреть и потрогать, ага.
– А ты не боишься эту лошадь? У неё зубы вон какие… И ноги…
– Не, ты смотри, на ней человек сидит, значит, она добрая, раз ему позволила. И я бы так мог ей на спину залезть… И поскакать в зеленый лес, где большие-большие деревья…
Ахикар только головой покрутил, поражаясь размаху чудовищного воображения своего нового друга.
Перед уходом он помог ему тщательно затереть все рисунки на камне перед хаткой – белом большом камне, который прежний жилец притащил сюда как скамеечку и столик одновременно. Не дай боги кто увидит из надсмотрщиков, да и свои бывают разные, еще донесут.

+

Той ночью, когда они прикоснулись друг к другу уже как любовники, Мисах и рассказал товарищу о своей маме.
Сближение их произошло как-то спонтанно, хотя совершенно закономерно: на верхнем уровне, уровне каменщиков, женщин почти не было, разве только отдельные прачки-кухарки, которых тут же разбирали себе надсмотрщики, тоже тосковавшие по женскому обществу. Так, старшая сестра Ахикара с Шимуном, Хава, жила при казарме и спала с охранником, весьма довольная таким положением дел: тот берег ее для себя одного, почти не бил, считай не обижал и был молодой еще, даже собой приятный, а не какая-нибудь старая образина. В дни его дежурств ей порой удавалось с помощью женской лести и ласки отмазывать от кнута своих несносных братцев, искусство которых нарываться на неприятности создало им на верхнем уровне некое подобие скандальной славы. Но на простых рабов женщин тут крепко не хватало, и молодые парни, а также зрелые мужчины часто составляли пары и начинали жить по двое, чтобы сбрасывать напряжение друг с другом и хоть какое-то удовольствие получать от своей слабо выносимой рабской жизни. Надсмотрщики за это не карали: пусть себе долбятся как хотят, лишь бы работали по плану, а чем они там по ночам развлекаются в своих вонючих халупах – никому дела нет. Главное – чтобы с уровня не бегали. Ну и поспокойнее так-то будут, ни еды, ни воды, ни тем паче вина для них лишнего нет, но хотя бы долбежку они сами себе обеспечат.
Мисах, как всегда, рисовал для друга – из-под его ловких легких пальцев на этот раз появлялись любовные сцены, Ахикар попросил обнаженную женщину – пожалуйста, вот она, с мягкой грудью, с покатыми плечами, с волосами, льющимися по спине. А пририсуй ей парня? А то чего она одна, поди, соскучилась. А пожалуйста! Вот и парень, обнимает ее за плечи, кладет ладони ей на бедра. Где-то на этом моменте Ахикар, тяжело сглотнув, положил руку художнику на голую спину, старательно избегая прикасаться к свежим еще шрамам.
– Ты красивый. Хочешь со мной быть?
Мисах вскинул на него голову, захлопал ресницами. Ахикар понятия не имел, почему тот выглядит таким огорошенным его вопросом: дело в том, что до сих пор его попросту никто не спрашивал. «Пойдем, парень» – да, говорили. Если говоривший был сильнее и мог причинить в случае отказа много зла, Мисах шел. Если говоривший был более-менее равным по силам и положению, он отвечал – не хочу, не пойду, отвали. Иногда отваливали. Иногда приходилось подраться. Красивым-то его называли часто, и мать его, Марьям, с тоской вздыхала из-за того, что малыш удался внешностью в нее, а не в неведомого своего отца, одного из надсмотрщиков, привлекаемых ее красотой. Красота для вавилонского раба – это как единственная золотая монета в кошеле бедняка: от нее в жизни одни неприятности. Разве что повезет найти себе сильного покровителя, чтобы он один предъявлял на тебя права, отгоняя прочих… Марьям такого покровителя найти не сумела – слишком гордая была, свободнорожденная, слишком ненавидела их всех скопом. Изначально ей предлагался удел получше, чем рабство на башне: на красивую молодую пленницу, дочь Эламского старейшины, сразу после того набега положил глаз сам туртан, прибрал ее себе. Могла бы ходить в одежде с бахромой, есть мясо и фрукты и жить почти как наложница из свободных, да выбрала другое – туртану надоело выходить от нее всякий раз с расцарапанной рожей и прокушенными губами и пальцами, в конце концов он осерчал, и его нетрудно понять. Вот и продал злобную девку на башню – мол, ну что ж, ты сама это выбрала, не хочешь хорошо жить, живи дальше в дерьме, не хочешь с туртаном – будешь с каждым первым, пока не смиришься наконец. Наконец как-то и смирилась… хоть и не до конца.   Мальчику, похожему на Марьям необычно светлой кожей, кудрями, длинными этими темными глазами, которые несмотря на темноту так ярко сверкали, когда их изнутри освещала какая-нибудь радостная мысль, лет с двенадцати регулярно приходилось слышать – «Парень, ты красивый». Но чтобы кто-нибудь взял и просто спросил, чего хочет он…
Ахикар неверно понял его пораженное молчание, поспешно убрал руку. Лицо его резко опало, смуглые щеки покраснели.
– Ладно, извини. Понял. Ты не хочешь. Нарисуй еще чего-нибудь.
Вместо ответа Мисах просто обнял его обеими руками. С изумлением понимая, что и правда хочет с ним быть, кажется, впервые в жизни хочет быть с кем-то.

Потом, когда они уже просто лежали в темноте на жалком его волосяном матрасе – на боках лежали, на спинах пока что было трудно, – Ахикар, не желая от него отстраняться, убирать руку с его живота, очень серьезно произнес:
– Теперь ты мне как брат. Только брату не говори, что я так сказал: а то он тебя побьет, а я тогда побью его, потому что я не собираюсь допускать, чтобы тебя кто-нибудь бил, ну, по мере сил, а он тогда побьет меня, и вообще… Глупо выйдет.
– Не скажу, – обещал Мисах. И тихо засмеялся. Они снова обнялись. Хорошо все-таки быть молодым и здоровым: можно обниматься всю ночь, а с рассветом идти работать, и голова ясная, и улыбаетесь друг другу на строительных подмостках, улучив момент перекинуться словом, соприкоснуться. И в перерыв на обед усесться рядом, получив в миски по черпаку зерновой каши с каплей масла, а в чашки – по черпаку дряни, слабо пахнущей вином. Сидеть, вытянув ноги, соприкасаясь плечами, и в промежутках между глотками говорить про лошадей, про то, что на земле течет вода, исходя из земли, и в ней плавают рыбы, про то, что сегодня вечером они опять будут вместе…

– Откуда ты знаешь столько всякого про то, как оно там, внизу?
– От мамы. От нее же и грамоту знаю. Ну, как – знаю… Разбираю немного. Вот она что угодно могла прочесть и написать. Она же родилась на свободе, ее уже взрослой в плен пригнали и сюда отправили. Она мне обещала, что как только я немного подрасту и научусь быстро бегать и ловко лазать, мы с ней непременно отсюда сдернем, совсем и навсегда сбежим на землю, и я все увижу своими глазами и никогда не буду никому рабом. Мы пробовали сбежать… По наружному подъемнику. И попались. Маму, сам понимаешь, в расход, со стены, а меня оставили, я еще маленький был, седьмой год шел… Она должна была успеть до моих семи лет, когда детей уже забирают от мам и отправляют на другие работы. Но я себе сам обещал, что вырасту и отсюда обязательно сдерну, это за нее, понимаешь, ей ведь так хотелось, чтобы я свободным жил. Через это она и умерла ведь.

— А отец твой жив, как думаешь?

— У меня его и нету. И не было никогда. Только мама.

— Не бывает, чтоб у человека отца не было, — возразил Ахикар, до такой-то степени сведущий в людской природе. – Чтоб он только от матери одной родился и все.

— А вот и бывает. Я же есть.  

Ахикар не стал спорить, не желая обидеть друга.

– Так у тебя, получается, вообще никого нет? Ни на других уровнях, нигде? – сочувственно спросил он. Его собственные родители, непригодные по возрасту и здоровью к тяжелой работе, трудились на низовом уровне – мать повитухой, отец на подъемнике – и, скорее всего, были до сих пор живы. Ну, если повезет. А у них ведь семья вся везучая: их с Шимуном и Хавой на один уровень распределили! Для молодых крепких парней вместе оказаться в каменщиках было обычное дело, считай всех по достижении лет пятнадцати-шестнадцати на самый верх отправляли, а вот что и сеструха с ними сюда попала, в поварихи – это чистой воды везение. Может, и родителям везет оставаться живыми до сих пор. Приятно все-таки знать, что у тебя есть настоящие живые родители, хоть и мало шансов их когда-нибудь увидеть: родители – это ведь такая словно бы преграда между тобой и смертью. А когда они умирают, вроде как ты следующий, твоя очередь подошла, веет холодом из подземного мира.
– Почему же никого? Теперь у меня есть… кто-то, – улыбнулся в темноте Мисах и уткнулся другу в плечо.

+

Немало этим огорчив брата, Ахикар перетащил в глинобитную норку Мисаха свой матрас и прочие скудные рабские пожитки. Шимун с Мисахом демонстративно не разговаривал, когда они все вместе встречались где-нибудь. Либо в банный день у цистерны, в которой по очереди малыми группами предполагалось мыться сорока рабам, а в оставшейся после мытья грязной воде – прачкам стирать одежду. Либо когда работа сталкивала. Либо когда еще. Шимун словно старался нарочно развидеть дружка своего брата, а последнему то и дело пенял, что этот красавчик втянет его в настоящую беду, что вот сейчас на красавчика положит глаз какая-нибудь крупная шишка – и как отбиваться будем? А? То-то и оно… А еще он тебе все мозги засрал своими россказнями, бурчал он, улучив момент посидеть с братом на обеде. Ты совсем дурак с ним стал. Ну вот что он придумал, лошадь какую-то, сдалась тебе эта лошадь, есть она или нет ее вообще? Все равно нам ее никогда и не увидеть. Или вот про воду, которая из земли выходит и по земле течет, что за дурость – всякому ведь известно, что земля и есть земля, а вода падает с неба! Он просто кормит тебя россказнями, которые сам же и выдумывает, а ты уши развесил. Ахикар хмыкал и не особо спорил, не спеша признаваться брату во избежание ссоры, что Мисах заронил в его душу настоящее бунтарское зерно: мечту о побеге. О свободе. О зеленой земле.
Эта зеленая земля снилась ему теперь почитай каждую ночь. Какие же странные жили там создания, многоногие, многоочитые, многоцветные, красивые и страшные, крылатые и чешуйчатые… А еще можно будет посмотреть, как выглядят бараны, из шерсти которых делают одежду, как выглядят на самом деле цветы, которые рисовал для него Мисах, что за штука виноград, из которого вино… А то как родился тут, так и сидишь всю жизнь на этой дурацкой стройке, которой конца-края не видно, до царя далеко, до богов еще дальше, так и проживешь всю жизнь и помрешь, ничего толком не узнав про широкий мир внизу. А это ведь жутко обидно.
Еще как обидно, подтверждал Мисах, обнимая друга на их убогом ложе из сдвинутых матрасов. Мама тоже так говорила. И мы сбежим с тобой обязательно. Улучим момент, подготовимся – и убежим. У меня есть план. Нам только нужно добыть хорошей, крепкой веревки, и припасов на несколько дней, и тряпок, чтоб обматывать руки. Надо придумать, как откладывать припасы. Хлеб, который выдают, не есть, а ломать на кусочки и сушить. Эх, если б еще хлеба побольше было, а то если весь откладывать, вообще не наедаешься, бывает, что отложишь – а сам ночью встанешь и все нечаянно сожрешь. Тяжело это – еду копить. И к тому же дурацкие крысы. Их, конечно, тоже жалко, они голодные, но они хотя бы сами пришли сюда, на башню, и вольны в любой момент уйти. А не уходят, дураки такие.

+

Никогда до сих пор Мисах не подозревал, что он может быть счастлив. Это ощущение было ему настолько внове, что он даже не имел для него имени: как будто немножко сошел с ума, только в хорошую сторону. Все, что бывало сносным в его жалкой жизни, теперь казалось просто замечательным: ощущение сытости от еды, и часы отдыха, и редкие похвалы за хорошо сделанную работу, и ежемесячное мытье в рабской купальне с другими ребятами, и белый камень за пологом лачуги, на котором можно было бесконечно рисовать – вот она, вечная табличка, материал, который никогда не кончается. Все, что было скверным и страшным, – побои, усталость, голод, постоянная оглядка, не прилетит ли откуда нового зла, – теперь сделалось попросту сносным. Потому что отныне он был не один. Совсем-совсем не один. И даже если выпадет совсем плохой день, выматывающий, под холодным дождем или палящим солнцем, сжигающим кожу до красноты, или спину потянешь на работе, да еще и кнута словишь, беда одна не ходит, – все равно вечером рядом с тобой приляжет твой товарищ, теплый и такой… свой, и обнимет за плечи, привычно не тревожа больное место, и преломит с тобой вечернюю лепешку, следя, чтоб тебе побольше досталось, раз ты сегодня бедолага… И сразу оно как-то и не страшно. И не так уж больно, пустяки. Заживет.
Мир сделался совсем другим. Как будто он раньше был нарисован на камне угольком, а тут вдруг стал раскрашенным и объемным. Как художник Мисах отдавал себе отчет, что именно изменилось: мир сделался прекрасным. Красиво же так смотреть с башни вниз, на зеленое марево земли, и хотя земли толком не разглядеть, зато на сотом уровне башни было очень много неба. Когда над миром разливался огромный закат, золотой и алый, подсвечивая снизу перистые облака, светлый камень башенной стены, доски лесов, кожу Ахикара, становившуюся из смуглой тепло-бронзовой, – Мисаху плакать хотелось, хотя ничего тут вроде и не было грустного. Не имея возможности, как пары на земле, прогуливаться рука об руку в зеленом лесу или по берегу озера, ребята по ночам вытаскивали наружу свои матрасы, подальше от строительных лесов, чтоб не застили, и ложились на спины. Лежали под огромными пылающими звездами, выкрадывая часы из краткого времени сна, соприкасаясь руками или плечами – все время хотелось друг к другу прикасаться, будто удостовериться, что на месте, никуда не девался. Звезды были ужасающе близко, от них делалось хорошо и жутко, но в приятном смысле слова жутко – будто слушать страшную легенду, к тебе отношения не имеющую: рассказчик умолкнет – и так славно будет оказаться в своем прежнем, понятном и простом мире. Друзья выискивали логику в расположении этих потусторонних сверкающих глаз, составляли из них картинки, проводя воображаемые линии – такую игру тоже Мисах придумал, а Ахикар подхватил.
– А это Небесный Надсмотрщик, видишь? Три звездочки в ряд – это пояс, на поясе меч, а красная большая – это пряжка у него на плече… Одну руку он поднял, а в руке у него кнут…
– Никакой это не кнут. Это охотничий лук, как у всадника с моей таблички, – возразил Мисах, не желавший, чтобы и на небесах водились надсмотрщики с кнутами. – Он охотник. Идет загонять небесную козу. Давай ее тоже поищем…
– А вон колесо. Нет, пусть будет корона, как у царя. С яркими камнями…

Любые разговоры и прикосновения быстро перетекали в объятия, и порой любовники на полуслове, переглянувшись, утаскивали матрасы обратно под крышу – отчего-то стеснялись соединяться под многоочитым взглядом небес. Будто боги смотрят. И вдруг да неодобрительно. Кто их, богов, знает. Вдруг завидуют.

Ахикар тоже раньше не представлял, что другой человек может настолько много для него значить. Настолько, что стоит тому заплакать, как тут же слезы на глаза наворачиваются. Стоит засмеяться – и у Ахикара рот сам собой разъезжается. А если его ударят, кровь словно бы выступает и у Ахикара. И все время ищешь его взглядом, а найдя, сразу ответный взгляд встречаешь, будто он кожей чует, и улыбку встречаешь тоже. И это не родной брат, с которым они всю жизнь спина к спине против всего мира, не сеструха, которая в детстве их нянчила, хоть и сама всего на тройку лет старше Шимуна. А чужой паренек родом из-за гор, не родич, не земляк – если, конечно, не считать земляками всех рожденных уже на башне. Откуда ты родом, человек, спросит меня Эрешкигаль в подземном мире в должный срок. А я отвечу – с Вавилонской башни. Там я родился, там прожил все свои годы, переходя под конвоем с уровня на уровень, там же и умру, и мои кости побелеют в ее рву, лягут в ее основание, как и кости моих родителей… кость от кости, плоть от плоти башни.
– Нет, не так, – горячо прошептал Мисах, в темноте хибары сжимая его руку. О побеге он отчего-то всегда говорил только шепотом, что усиливало осознание, насколько же большую, потенциально смертельную крамолу они затевают. – У нас обязательно получится. Мы молодые и здоровые, мы сумеем отсюда сбежать. А на земле построим себе дом – далеко, в горах, в маминой земле, где нет этого царя ужасного, и будем охотиться на зверей и есть мясо и яблоки, и никогда не расстанемся. Мы же теперь умеем строить, вот и построим дом для себя самих.
– Я без брата не побегу, – тоже шепотом отозвался Ахикар. – Сам понимаешь, нельзя это. Я его никогда не брошу.
– Конечно, не бросишь. Однажды ты все-таки сумеешь его уговорить, он же тебя тоже не захочет оставлять.
– Я потихоньку уговариваю, ты ж знаешь, – Ахикар погладил друга по груди. Ужасно ему нравилось трогать его грудь и живот, даже когда на прочее сил или времени не было: так приятно чувствовать, что там внутри тела всякие органы живут своей тайной жизнью, сердце стучит, живот варит, все работает слаженно, как хорошая бригада, чтобы Мисах был живой. Здорово, что он живой. Что он просто есть. Устроили боги человека – и не просто так, а в подарок другому человеку, хоть, может, и сами того не знали. – Я почти каждый день по словечку, по два закидываю, чтобы его потихоньку в наше дело втянуть. Он же упрямый, как бык, Шимун-то. Если ему просто сказать: делай то и это – он скорей в зубы даст, чем сделает. Но я его уговорю, дай только время. И в побеге он самый полезный будет, нас обоих подстрахует еще как, он же сильный тоже как бык, не только упрямый.
– А с сестрой даже пробовать не будешь?
– Я ведь уже говорил, что не буду, – вздохнул Ахикар. – Не побежит она. У Хавы главная мечта жизни – это забеременеть и на детский этаж попасть. От нее только и разговоров, как там хорошо, женщин берегут, на полгода на самые легкие работы ставят, а сразу после родов, если ребенок хороший и здоровый выйдет, выдают чашку вина и апельсин, а потом кормят молоком и мясом. Я про этот детский этаж как про свою халупу уже все от нее знаю, неважно, что сам-то и не помню ничего, хоть и родился там, как все. Я разок при ней заикнулся – а хорошо было бы на земле побывать, ты не думаешь? Так она мне целую выволочку устроила, мол, не забивай себе голову ерундой, живи как живется, а то и эту жизнь потеряешь, и родители наши так жили, и все так живут, судьба наша такая, с богами не поспоришь, вот это все. А про землю ей вроде как еённый охранник рассказывал, ничего там нет интересного, всё как тут, только там. И война там то и дело, царь отряды туда-сюда посылает, а на войне убить могут, а у нас все спокойно, строим и строим, никто нас считай не трогает, если быть умным и не высовываться – так и пять десятков лет можно прожить безбедно. Ну, такая она, Хава.
– Ее охранник на войне был?
– Ага. И ему крепко не понравилось. По ее словам, он считает, что тут лучшее место для службы, не пыльное, для жизни не опасное, а платят как наземным. Он хочет, когда срок службы подойдет к концу, попросить у рабсака здесь его оставить, вниз не отправлять. А после двадцати лет службы им и жениться могут разрешить, ну, ты понимаешь, куда моя сеструха клонит, будто кто женится на рабыне… Ну и дура. А она считает, что это я дурачок. А знаешь, мне, по правде, иногда думается – вдруг она права? Вдруг мы с тобой просто дурачки, и рыпаться не надо?
– Ну уж нет, – Мисах, за последние месяцы на лесах поднабравший мускулатуры, стиснул его пальцы действительно крепко, даже больно. – Ты правда думаешь, что сможешь дальше так просто жить и ничего не увидеть – и тебе будет… нормально?
– Нет, – со вздохом признал Ахикар и прижал друга к себе. Надо же, только что были вместе, а уже снова тянет, даже часов сна не жаль. Как хорошо быть живым, хорошо вместе быть живыми.

+

Свои обещания Ахикар воспринимал всерьез. Он всегда был парень вспыльчивый, а тут стал прямо совсем бешеный. Был дурацкий случай, когда Мисах, таща на подъем поддон с щебнем, разулыбался Ахикару, стоявшему наверху, на лесах, с мастерком в руке. Под ноги не глядел, споткнулся о кусок камня и вывернул весь поддон прямо на Юмарана, который в тот день стоял на вороте. От неожиданности тот отпустил рычаг, и доска подъемника – к счастью, пустая, он спускал ее вниз за новым грузом — грохнулась ему на ноги, еле успел отскочить, чтоб пальцы не придавило.
— Ты что делаешь, бестолочь? – рявкнул он на товарища, который и сам страшно смутился, раскрыл было рот, чтобы вовсю извиняться, но не успел – Юмаран от души заехал ему по лицу, так что в ухе зазвенело и едва на ногах удержался. – Смотри, куда прешь! Чуть не охромел из-за тебя, криворукий!
— Я нечаянно, — все же выговорил Мисах, схватившись за горящую щеку. – Извини, я просто…
Тем временем с лесов с ловкостью земного зверя маймуна скатился Ахикар и, недолго думая, засветил Юмарану в зубы кулаком. Тот, не ожидавший удара, с грохотом сел на собственную лебедку, зубы его громко клацнули.
— Ты чего его бьешь, недоносок?! Он просто споткнулся, а ты драться! Сейчас как дам еще!..
Тот вскочил на ноги, стискивая кулаки:
— Это ты чего! Вообще спятил?! Мне из-за него чуть пальцы не отшибло, я б ему и не так врезал!
Ахикар угрожающе поднял мастерок:
— Ну попробуй! Со мной будешь дело иметь!
От группы камнетесов отделилась грозная фигура Шимуна, услыхавшего братский голос с характерными вот этими интонациями – когда Ахикар не на шутку бесится.

Мисах метнулся между противниками, просительно вскинул ладони.
— Ахикар, пожалуйста! Не надо, все хорошо. Я правда ведь виноват, и он не сильно, и…
— Я ему покажу не сильно, — Ахикар попробовал отодвинуть своего друга, в то время как Юмаран, оскалившись, встал в кулачную стойку. – Тебя бить никому не позволю! Все поняли? – он окинул яростным темным взглядом уже начавших стягиваться к месту ссоры товарищей. – Никому не дам его трогать! Кто полезет – руки поотрываю!

Тем временем подтянулся Шимун с камнетесалкой в руках, дело принимало очень уж серьезный оборот.
— Прошу вас, ребята, послушайте, — Мисах вертелся от одного к другому, нелепо взмахивая руками. – Давайте сейчас просто перестанем! Все вместе возьмем и прекратим! Вот-вот охрану привлечем ведь, и влетит всем без разбора уже по-крепкому! Юмаран, я же извинился, Ахикар, пожалуйста…
— Это он пусть извиняется, — потребовал Ахикар, указывая мастерком на обидчика. – Он первый начал. Если извинится, то ладно, забили, проехали.
Юмаран перевел мрачный взгляд с Ахикара на его огромного брата, потом снова на Мисаха с ярким следом удара на пол-лица, смотревшего на него умоляющим взглядом. В общем да, верно он говорит, сейчас на шум охранник подвалит – и всем троим влепит по десятке самое малое. А то и четверым, если Шимун тоже решит поучаствовать, а он непременно решит, а с Шимуном связываться особенно не хотелось даже без всякой там угрозы порки. Просто… не хотелось.
— Ладно, извини, — буркнул Юмаран, протягивая Мисаху руку. – Оба получили по разу, на том и разойдемся. Мир?
—  Мир, — с облегчением шлепнул его по ладони Мисах. – Мало нас бьют эти… сволочи, что ж, еще и мы друг другу будем добавлять? Нельзя же так. Совсем нельзя.
Юмаран, пробурчав себе под нос что-то вроде согласия, присел на корточки – помогать ему наполнить рассыпанный поддон. Ахикар обвел собравшихся орлиным взглядом и повторил навроде присяги:
— Никто не смеет бить моего друга, поняли? Никто, если не хочет со мной иметь дело.
— Остынь, — примирительно сказал Ийяр. — Миcах хороший парень, с чего бы всем подряд хотеть его отлупить?
Шимун только сплюнул себе под ноги и без единого слова удалился на свое место.

 

На обеде Мисах, сидя бок о бок с другом на досках, прикоснулся плечом к его плечу и прошептал:
— Слушай… Мы же чудом сейчас проскочили. Увидал бы дежурный, ох, было бы… Ты, пожалуйста, не рискуй так больше из-за меня, ладно? Особенно когда с надсмотрщиками.
—  Не могу, когда тебя бьют, — вздохнул Ахикар, умом понимая правоту своего парня. – Ну, просто не могу и все, прямо подступает раньше, чем подумаю. Зато теперь пусть все знают. Чтобы никто больше к тебе не лез.
Мисах на миг зажмурился, с трудом проглотив холодный комок каши: у него тоже, по Ахикарову выражению, «подступало». Очень сильные, очень дикие это были ощущения, когда его друг перед всеми за него вступился. Стыдная радость какая-то навроде гордости. И одновременно огромная неловкость – будто тот на людях решил его обнимать и ласкать.
— В любом случае, даже если мне здорово влетит, один сильно битый лучше двух сильно битых, понимаешь? – продолжил он, одолев новый прилив той же самой неловкости. – Если я попаду на большую трепку, ты сможешь мне помочь, проводить, полечить… А если ты вмешаешься, то и тебе достанется, и будем оба лежать пластом. Когда дело с надсмотрщиками, давай оба будем как-то это самое… себя держать.
— И все равно кому смогу, тем всем за тебя врежу, — шепотом упрямо отозвался Ахикар и смущенно коснулся его лица – щеки, еще красной от оплеухи. – Нечего им тут. Пусть знают.
Мисах зажмурился от удовольствия – так это было приятно. И рука его, и слова. Неразумно, опасно, но до того хорошо…

— Эй, голубочки, вы прямо при всех тут миловаться собрались? – хмыкнул старший каменщик по пути мимо них к раздатчице за добавкой пойла. – Работа этому делу не помеха?
— Проходи, дед, куда шел, тебя забыли спросить, — отмахнулся от ехидного дядьки Ахикар. – Кому завидно – пускай завидует молча!
Однако руку все-таки убрал и чуть отодвинулся.
— А твой брат меня все больше не любит с каждым днем, — посетовал Мисах, жалея, что тот отстранился. – Как бы нам с этим справиться? Ведь нам еще вместе того… сам понимаешь что..
— Это он просто завидует, — отозвался Ахикар. – Потому что у него самого нет ни дружка, ни подружки, вот он и бесится. Найдет себе кого – так и попустится… или просто так попустится, не вечно ж бычить.
— Эх, одним богам известно, сколько ждать, когда он попустится, — вздохнул Мисах, не договорив вслух – «А мы уже с тобой хлеб начали запасать». И правда начало получаться сохранять сухарики в целости: к удивлению заговорщиков, крысы вдруг куда-то подевались, словно отхлынули, и впрямь ушли, не беспокоили. Но обо всем этом он при посторонних не осмеливался говорить даже шепотом.
Ахикар тоже вздохнул: враждебность брата к Мисаху его на самом деле ужасно огорчала.
— Ничего, — утешительно сказал он, ища и находя хоть что-то хорошее. – За меня Шимун зато всегда встанет. А я – за тебя. И выходит, что он за тебя тоже, просто… вот так, по цепочке.

+

Внеплановый банный день – огромная радость для бригады – однако же, вызывал и законные подозрения. С чего бы это вдруг такой подарок богов? Что происходит? Как выражался Ашур, «слишком много добра разом – это явно не к добру». Разумеется, ребята по дороге к бане втихую обсуждали происходящее между собой, радуясь и тревожась одновременно.
– Наверняка это Асфеназовы смотрины, – высказался парень по имени Ийяр, товарищ Шимуна по камнетесной работе. – Братец мой с западного участка стены говорил недавно – прежний мальчишка Асфеназа испортился, ногу крепко повредил, и старик ищет кого получше.
– Что? – пораженно вскинулся Мисах.
– Да что, что… Все это знают, – вмешался в разговор Ашур. – Начальник нашего уровня парней очень уж любит. Не молодых мужчин и не малолеток, а именно парней, у которых еще ус не пробился. Эта его так называемая инспекция строительных участков – мы ее зовем «Асфеназовы смотрины». Это его способ выбрать себе парнишку по вкусу, вдруг новенький кто поступил. А когда прежний либо постареет, либо… испортится, сами понимаете, наш господин рабсак начинает нового себе подбирать, на случай если зачешется.
Ахикар тревожно стиснул локоть друга.
Тем временем добрались до банного балкона. Это была лепившаяся к стене снаружи квадратная цистерна глубиной по грудь, оснащенная по бокам ребристыми досками для стирки. В баню запускали группами по десять человек, и на этот раз в первую десятку назначили самую молодежь от пятнадцати до двадцати лет («Ну точно Асфеназовы смотрины будут», – высказался парень по имени Раман, разматывая набедренную повязку). Несмотря на тревогу, Мисах, как всегда, с восторгом погрузился в воду: какое наслаждение купаться, позволять воде себя облекать со всех сторон! Они с Ахикаром растирали друг друга кусками дерюжки до красноты, плескались, Мисах приседал в воде, позволяя ей покрыть себя целиком, и его кудрявые волосы, распрямляясь от влаги, облекали голову наподобие шлема и удлинялись, спускаясь плотной пеленой. Что за счастье мыться, даже если холодновато, и неужели реально жить в таком мире, где мыться в воде можно… просто когда угодно?..
– Может, тебе повезет, Мисах, – сообщил Раман, выныривая рядом с ним. О нем было известно, что он некогда полгода прожил в качестве Асфеназова «постоянного», пока у него не начали пробиваться усы, а усатых и волосатых рабсак не любил и отсылал обратно. – Ты как раз в его вкусе, на других не похож. Он любит особенных, а здоровенных не любит вообще. Эх… Где мои шестнадцать лет, я когда-то тоже был ничего себе. Да и у тебя, Ахикар, есть шансы.
– Что ты говоришь? – ощерился Ахикар. – Очень нам нужны эти твои… шансы! Чтоб жирнобрюхий старик в задницу драл, тоже мне везение!
– Да что вы знаете, салаги, – двадцатилетний Раман сощурился. – Я те полгода прожил, как никогда не жил. Он мне жратву всякую носил хорошую, угощал. Меня считай за шесть месяцев ни разу не ударили, все ж охранники знали, чей я сейчас, не портили нарочно… А один раз было, что он меня в дом на целых два дня прибрал, обвешал всякими браслетами, как богача! Просил плясать, вином поил, так что я даже напился по-настоящему, петь, плясать самому хотелось. Там ковры везде и кровать шириной с эту купальню. Я там, между прочим, апельсин попробовал, и еще другие фрукты – ему нравилось фруктов начистить и на меня наложить дольками, и чтобы мы оба брали и ели, и я ел, сколько хотел. А еще знаете что у него в доме есть? Ванна, такая, как кровать на ножках, с теплой водой, и вся на одного человека!.. – Раман по-собачьи потряс головой, брызги холодной дождевой дряни полетели по кругу. – Да чтоб я так жил всю жизнь… а вы тут носы воротите.
– Ударьте меня, – умоляюще сказал Мисах, обращаясь сразу к троим приятелям, да вообще ко всем окружающим. – Ударьте меня кто-нибудь в глаз, пожалуйста, ребята? Может, если я буду с фингалом, он меня как-нибудь не заметит, пропустит, не…
– Не надейся, – фыркнул Раман, растирая себе рогожкой бока. – Когда он меня заприметил и выделил, я сразу после драки был, лицо все разбитое, щека как пузырь. Но у него глаз хороший, он смотрит типа как вглубь, фингал тут не поможет. Да и не выпендривайся, совсем ты придурок, что ли? Такая удача редко кому выпадет…
– Кому удача – а кому упаси боги, я вот девок только люблю, а от мужиков меня воротит, – отфыркнулся Ийяр, полоскавший рот еще не слишком грязной водой.
– А от кнута не воротит? И от нашего пойла?
– Да кнут – дело обычное, если не слишком много, всем достается, а вот это самое…
– Мне-то вот не светит в любом случае, к добру или к худу, – задумчиво, словно и сам не зная, рад или не рад, сказал паренек по кличке Чори Корноухий. Мисах испытал острый приступ зависти к нему, хотя до того всегда только сочувствовал – вон какое суровое наказание вынес, от обоих ушей одни пеньки остались…
– Эй, там! Вылазьте, следующая партия пошла! – рявкнул с бортика дежурный надсмотрщик.
Выходя из воды по осклизлым ступенькам, Мисах сжимал руку друга и понимал, что его колотит крупной дрожью. Ну, бывает от холодной воды. Может, и упасут боги, может, и упасут.

Странное дело: раньше он бы мог спокойно принять такое положение вещей, воспользоваться его выгодами и не особенно мучиться, но теперь сама мысль о том, что их могут разлучить, что кто-то, кроме Ахикара, может к нему так и там прикоснуться, ужасала до рвоты. Он повернул голову глянуть на друга – и увидел, что у того челюсти плотно стиснуты, на скулах ходят желваки. Он тоже боялся. Они оба боялись.

+

Рабсак – то есть начальник башенного уровня – Асфеназ оказался крупным, полнотелым мужчиной лет сорока с лишним, с выдающимся даже под пластинчатым доспехом животом и полными кривыми ногами. В длинной красной тунике ниже колен, с накинутым на плечи плащом с бронзовыми пряжками он расхаживал вдоль ряда каменщиков в сопровождении десятка  охранников, щурился, задавал самые дурацкие вопросы. Вся эта так называемая инспекция казалась дешевым театральным представлением: зачем пожаловал? Чего хочет? Зачем ему, например, знать, на какую высоту сегодня поднял этот участок стены такой-то строитель? Зачем знать, не болел ли такой-то вращатель лебедки в последнее время тяжелыми болезнями? Или – кто из новеньких, поступивших в бригаду за последние месяцы, родился от урожденных рабов, а кто – от бывших свободных?

Все стояли смирно, потупившись. Несмотря на предзимнюю прохладу, все – в набедренных повязках, без туник. Большой начальник, от которого в самом деле зависят их судьбы, шутка ли сказать… Ему прочие надсмотрщики докладывали о крупных нарушениях, он назначал большие наказания вплоть до смертной казни (как водится, сбросить со стен в ров), он заведовал перемещением рабов между уровнями или отправкой на другие работы – если кто покалечится, станет непригоден, отправить его на этаж лечбы, или на иную службу, на какую уж он пригоден, или в расход… Когда такой важный господин ходит перед тобой туда-сюда, порой приостанавливается, чтобы всмотреться, невольно холодный пот по вискам выступает. Стоишь, слюну сглатываешь, ждешь, когда пройдет наконец мимо, тихонько делаешь пальцами охранные знаки: минуй нас.
Перед Мисахом он предсказуемо задержался: светлая кожа, хорошие волосы, изящное тело. Мисах стоял, пялясь себе под ноги, слушая молоточки крови в ушах, и собственное дыхание казалось ему оглушительным. Проходи же уже мимо, проходи, пожалуйста! Я просто новенький. Ничем не интересный дурацкий новенький. Он даже предпринял глупую попытку скривить ноги коленками внутрь, выпятить вперед плечи, будто он немножко горбатый, ну вот же горбатый новенький, кривоногий, господин, я точно вам не нужен, я точно вам не ну… Мама, скажи ему как-нибудь, что я ему не нужен. Мне раньше было все равно, я умел терпеть, а теперь я… не хочу.
Асфеназ протянул руку, пальцем приподнял ему лицо за подбородок.
– Зубы покажи, мальчик. Как тебя – Мисах, – он сощурился на ошейник с именем. – Откуда ты? Здесь родился? Почему такой белый?
– Моя мать была из-за гор Загроса, – чуть слышно ответил тот, раздвигая губы вверх и вниз. – А я родился здесь.
– Эламит, значит! Славно, славно, – Асфеназ, улыбнулся, борода его задергалась туда-сюда, прямо как метелка. – Развернись, хочу спину посмотреть. Так, шрамов в общем мало… Чистая спина, значит, тихоня? Тихоня он или как? – обратился он уже к Джерабу, предупредительно маячившему перед строем рабов с кнутом наизготовку.
– В общем, да, рабсак, – согласился надсмотрщик, видя, к чему идет дело. – Славный парень, не задиристый. Редко дерется или там дерзит.
– Не надо вам его, господин, – громко и непрошено произнес вдруг Ахикар посреди ряда. – Он припадочный. Честно говорю, припадочный! И заразный! У него дурная болезнь, которую от него уже подцепил один… один из другой бригады, и у того от болезни все отгнило нахрен, не берите этого, он весь больной!..
Асфеназ изумленно обернулся на мальчишку – на неплохого такого мальчишку, мог бы пригодиться, да усы уже пробиваются, гадость какая, и волоски эти на груди, и в целом обычный… Полно таких, как он… Хотя и симпатичный, в целом годный раб, но рот-то разевать в присутствии рабсака – еще чего выдумал!
– Все тут у нас знают про него, – Ахикар затравленно оглянулся вокруг. – Скажите, ребята! Скажите ему! Что он припадочный!
Рабы, дружно потупясь, смотрели в землю, лицо Шимуна посерело.
Парни молчали, смертельно молчали, на лице каждого читалось – прекрати, придурок, что ж ты делаешь, прекрати! Шимун, стоявший в конце длинного ряда, стискивал зубы, чтобы не заорать на брата. Заткнись немедленно! Вот просто заткнись! Вот этого я и боялся с самого начала, заткнись же уже наконец!..
Поздно. Асфеназ, покусывая губы, приблизился к Ахикару, защурился ему в лицо. Мисах бросил на друга отчаянный взгляд – дернулся в его сторону – и по лицу жирного рабсака поползла понимающая усмешка.
– А, так вот оно что. Ты его дружок, да? У меня на это дело глаз наметанный. Может, ты думаешь, что он твой? Что ты его хозяин?
Ахикар, уже осознавший, что хватил лишку, кусал губы, стараясь молчать. О чем ему умоляющими взглядами кричали с двух сторон и брат, и любовник.
– Сколько вам нужно уроков, чтобы вы поняли, кто тут хозяин? – рабсак кивнул в сторону, как раз на Джераба. – Двадцатку ему влепи, чтобы помнил свое место.
Мисах втянул воздух сквозь зубы, зажмурился. Двадцать раз – серьезное наказание, после которого надо бы хоть денек отлежаться, после которого…
– Господин, – быстро сказал он, выступая вперед и припадая на колени. – Простите его, господин, умоляю вас! Я вам покорен, господин, я всегда готов вам служить, я…
Асфеназ ласково потрепал его рукой по кудлатой, еще влажной после мытья голове.
– Хорошо, мальчик. Это очень хорошо, на иное я и не рассчитывал. А теперь вернись в ряды и подожди, пока твоего дружка примерно накажут. Не так уж и сильно, могло быть куда хуже, сам понимаешь.
Мисах, стиснув зубы, поднялся и отшагнул назад, сердце его кричало и визжало. Однако же ясно – один сильно битый лучше, чем двое сильно битых… Он сможет вечером смазать другу раны мазью из коробочки, прикупленной за дневной паек у собригадника, только вернувшегося с врачебного уровня… Сможет нарисовать ему Асфеназа с вывернутыми наружу кишками, с пузом как бурдюк, Асфеназа, который, извернувшись, целует сам себя в задницу, сможет помогать другу дойти до отхожего места, сможет…

Каждый удар, который получал его друг, отпечатывался на его сердце. Больно было ужасно, куда больнее, чем когда били его самого. Он молился, чтобы просто сдержаться, просто не начать орать, бросаться, и впрямь не стать припадочным, как в своей жалкой попытке его выручить говорил о нем Ахикар. Он видел, как стискивает кулаки Шимун, слышал собственное частое дыхание, будто грудь под силой этого дыхания собиралась разорваться, выбросить кровь и внутренности наружу. Наконец битье кончилось, Джераб, прикусывая улыбку, вздернул Ахикара на ноги – сам тот не мог быстро встать, трясся весь. Брови его были сведены в линию, на лицо, мокрое от слез, на подбородок налипла каменная крошка – зажимал себе рот рукой, чтоб не кричать… Однако вместо боли, страха, униженной покорности, которым было на этом лице самое место, лицо Ахикара было сведено гримасой крайней ярости. Почти безумия.
– Сволочь, – выплюнул он в лицо старшему надсмотрщику, который сперва даже не поверил своим ушам. – Ты сволочь, гадина, падла, говна кусок. Всё вы у нас отнимаете, суки, и голос отнять хотите?! Чтобы вы нас трахали, а мы молчали?!
– Что такое ты говоришь? – недоверчиво прищурился тот, и правда не в силах поверить в услышанное. – Так-так, мальчик… Ну-ка повтори, что сейчас сказал, и отправляйся на большую порку…
– Пошел ты в преисподнюю! Чтоб тебя там демоны драли! – не своим голосом проорал Ахикар, дергаясь в руках надсмотрщика. По лицу его текли слезы, из прокушенной губы стекала красная струйка. – Живем тут всю жизнь, жрем говно, пьем тоже говно, и мы еще должны молчать! Мы даже земли никогда не видели, не видели ни одной… даже лошади никогда, и тут ты, брюхо жирное, тварь поганая, приходишь последнее отнимать?! Да чтоб ты сдох, чтоб у тебя хрен отвалился, чтобы…
Джераб уже заламывал ему руки, другой надсмотрщик, подоспев сбоку, зажал Ахикару рот. Ашур, стоявший по левую руку Мисаха, предусмотрительно вцепился ему в локоть – мальчика крупно колотило, бригадир боялся, что сейчас и он попадет под раздачу. А ведь привязался же уже к нему, золотой характер, учится быстро, славный такой…
Асфеназ приблизился крупными тяжелыми шагами, его слегка потряхивало от ярости. Давно никто так открыто и шумно ему не хамил, в самом деле. На мгновение он прищурился поганцу в лицо – залитое слезами и потом, искаженное криком, но все равно симпатичное, в других обстоятельствах он прибрал бы паренька для своих целей на пару месяцев для пробы, и темперамент буйный, рабсак иногда под настроение любил, когда они шумят-сопротивляются… Но поздно, поздно, теперь ради сохранения достоинства остался только один путь. Жалко, да ладно.
Он схватил парня, дергавшегося в руках Джераба, за потные плечи, слегка притянул к себе.
– Лошадь, говоришь, хочешь посмотреть? – спросил он вкрадчиво, но достаточно громко, чтобы прочие рабы расслышали каждое слово. – Вниз, на землю, хочешь? Ладно, уговорил. Ступай вниз. Смотри свою лошадь.
Вместе с Джерабом, сразу уловившим значение его кивка в сторону, он подтащил Ахикара к участку стены, где кладка была еще низкой, где еще не было лесов, и – все произошло так стремительно, что Мисах и закричать не успел – своими руками перебросил его через стену.
Развернулся. Окинул цепким взглядом ряд рабов, смотревших в пол, трясущихся, плачущих, прячущих глаза… кто какой. Здоровенный бритый парнюга, стоявший через несколько человек от красавчика,  просто зажмурился, кулаки стиснул, что-то шептал. Но молчал, как и подобает хорошему годному рабу.
– А вам всем это пусть послужит уроком, – сказал Асфеназ, скользя глазами по их лицам. Задержался взглядом на красавчике, которого колотило крупной дрожью, подошел к нему ближе – старший дядька-каменщик, державший того за локоть, мигом отшатнулся, правильно, молодец. Рабсак нагнулся к лицу светлокожего, приподнял его голову за подбородок, чувствуя морской запах его слез – эх, когда еще выдастся на отдых к морю вырваться с этим строительством, с этой службой… Шепнул ему в заостренное, плотно прижатое к голове ухо, прикрытое черными кудрями:
– Не грусти, парень. Потерял дружка – найдешь еще получше. Я сам лично сегодня же ночью приду тебя утешить.

Пока Асфеназ, главный надсмотрщик наивысшего уровня Вавилонской башни, в сопровождении эскорта покидал место своей инспекции, товарищи с правой и левой стороны аккуратно укладывали на камни потерявшего сознание Мисаха.
…Вот сейчас я открою глаза – и ничего этого не было. Просто не было. Я открою глаза и пойду к Ахикару, помогу ему встать, доведу до дома. Ашур позволит отлучиться, чтобы проводить, он ведь не злой. Я промою Ахикару раны на спине, помажу их мазью, здорово ему влетело, но бывало и хуже, уложу его, нарисую ему, как Асфеназа жирного мерзкого поганого топчет могучей ногой преисподний бог Нергал. Полежу с ним, обнимая его осторожно, и скоро все опять наладится, будет как вчера, как позавчера, как неделю назад, как в новомесячие, просто будем жить себе и жить дальше, а шрамы заживут, они быстро заживают…
Не помогло.

+

Ашур и правда оказался добр к нему и к Шимуну – понимал, почему те совсем не могут толком работать. Махнул рукой – мол, валите отсюда, приходите в себя, я притворюсь, что не заметил, можете себе пойла налить. И пойти отреветься. Будто я не понимаю, будто я никого вниз со стены не терял.
Мисах потащился следом за Шимуном, но сразу вползти в его халупу не осмелился – тот глухо икал, что в его исполнении означало плач, так что младший товарищ целомудренно подождал у входа, пока икание утихнет. Закат подступал, боль не отступала, делалась, напротив же, все шире, заполняя каждый уголок его тела до кончика мизинца. Хотелось метаться, искать Ахикара где угодно, биться и кричать, и звать, чтобы наконец где-то его встретить. Вместо того Мисах сидел у закрытого полога Шимуновой лачуги, обхватив руками колени, и мерно раскачивался туда-сюда, вместо молитвы повторяя какую-то глупость, слово за словом: лошадь… ворон… река… цветок фиалка… цветок первоцвет… лошадь опять… птица фазан… зверь собака… лошадь… и снова лошадь… дерево бук. Дерево фиалка. Лошадь первоцвет. Лошадь фазан.
Глядя на свои мелко трясущиеся пальцы, Мисах подумал, что, наверное, они больше никогда не перестанут трястись, и он больше никогда не сможет рисовать.

Одним богам известно, сколько сил сегодня потребовалось Шимуну, чтобы себя сдержать, когда на его глазах убили его брата. Однако у него была теперь цель жизни заместо всех прежних целей, и эта цель не позволила ему по-бычьи накинуться на рабсака вместо того, чтобы сжимать зубы, сжимать веки, дышать носом, стоять, стоять. Слишком много надсмотрщиков, охраны кругом. С мечами все. Слишком мало шансов. А ему ведь ни за что нельзя умирать прежде, чем он убьет Асфеназа. Убийцу его брата. Брата, который всегда был слишком… да, балованным для раба, если, конечно, к рабу можно применить подобное слово. Слишком дерзким, слишком веселым. Постоянно на что-нибудь да нарывавшимся. Всегда умевшим рассмешить их с сестрой, развеселить, хоть и разозлить немало. А все потому, что у Ахикара всегда было кому прикрыть его спину, ну, насколько это возможно. Сперва отец с матерью, потом – старшие, то есть Шимун с Хавой… Вот и делай что хочешь, будто почти свободный. Досвободничался, тупая бедовая башка! И Шимуна с его такими сильными руками, широкой спиной, с его попреками – опомнись, не связывайся – не хватило, чтобы заслонить, чтобы…

Как убить Асфеназа? Чем его убить? Когда убить? На следующих «смотринах» – так тот опять появится в толпе охраны, может ничего не получиться. Но может и получиться, если будет хоть какое оружие и если работать на скорость. Чем убить – попробовать припрятать камнетесалку где-нибудь, притвориться, что уронил ее со стены или что-нибудь подобное, заработать порку, а самому припрятать инструмент и потом вернуться, прибрать… Инструменты ведь выдавались каменщикам только на время работы, а по окончании оной снова запирались на замок в каменные сараи, а за порчу или утрату инструмента – наказание… да хрен с ним… лишь бы получилось штуковину припрятать. Например, в нужнике. Даже и под очком, прицепить как-нибудь, плевать на говно, да на все плевать, лишь бы…
Под размышления слезная икота худо-бедно прекратилась, переплавившись в яростную работу мысли – а мысли у Шимуна были медленные, тяжелые, вращались, как жернова. Под скрип этих жерновов шелестнул полог, Шимун приподнялся на ложе, желая послать к демонам любого, кто посмеет сунуться, кроме разве что сестры – а уж человека, который стеснительно просунул голову в полутьму его жилища, он и вовсе не хотел видеть. Нет, впрочем, наоборот, хотел. В плохом смысле хотел. Так же, как на следующих смотринах – или где там еще, например, в переулке, выведав, к кому и куда сейчас эта сволочь ходит по ночам – он хотел видеть Асфеназа.
– Заходи, – впервые за много месяцев он почти ласково обратился к Мисаху, делая приглашающий жест. – Поговорим.
Тому не потребовалось больше пары шагов, чтобы Шимун сгреб его наконец, мелкого вонючку, из-за которого погиб его брат – а Шимун говорил же, говорил! Предупреждал же! Притиснул красавчика коленом к полу, запустил руку в густые волосы, с наслаждением неутоляемого горя прижал его смазливое личико к камню.
– Гадина ты. Как же я тебя ненавижу. Это ты подвел Ахикара, это из-за тебя все, я ему говорил сколько раз – не связывайся с этим, с ним… Это из-за тебя! Его убили из-за тебя! Моего брата!..
Мисах, всхлипывая, претерпевал и не пытался возражать – чем совершенно отбил желание как следует его отдубасить. Внезапно оказалось трудно бить человека, который толком и не сопротивляется. Шимун, по лицу которого потекли горячие, как кипяток для строительного раствора, слезы, последний раз рванул его за волосы и оттолкнул его от себя. Тот отвалился на спину, на локти, часто дыша и хлюпая носом.
– Зачем приперся? – мрачно спросил Шимун, откидываясь на матрас. Было тошно от себя: навалять бы идиоту хоть по почкам, чтобы кровью ссал… Да не получается почему-то. Ахикар этот его живот руками гладил… Не получается туда ногами бить. Как будто и Ахикару в подземном мире будет от этого больно.
– У нас с твоим братом был план, – схлюпывая потекшую из носа кровь, выговорил Мисах. – Он хотел, чтобы ты тоже участвовал. В плане. На троих.
– Какой еще план?
– План… побега отсюда. Вниз, на землю. На свободу.
– Вообще двинулся, да? – Шимун рывком сел, скорготнул зубами. – Из-за твоих таких вот россказней, которыми ты Ахикару голову засрал, все и… – Не в силах говорить, он и правда заскрежетал, как мельничный жернов. Кулаки его сами собой сжимались и разжимались. – И теперь уже… мне осталось… только убить эту гадину и самому сдохнуть, а жили бы и жили, если бы не ты, если бы ты не влез!.. Если бы мы тебя никогда и не знали!..
– Мы хотели бежать втроем, если он сумеет тебя уговорить, – продолжал Мисах, не слушая его. – Мы хлеба сушеного немного накопили даже. Он так хотел на свободу. Так хотел увидеть… всякое разное. Я-то теперь все равно убегу, и плевать, если поймают, но Ахикар меня там… внизу не простит, если я тебе хотя бы не предложу, чтобы вместе.
Шимун снова свалился на спину, часто дыша. Да, Ахикар в последнее время и правда делал подобные подкаты – а что, брат, не хотел бы ты, ну, если бы было можно, походить по земле? Чтобы там вода текла настоящая, чистая и большая, сколько угодно, хоть мойся, хоть пей, и росли всякие плоды на деревьях, срывай да ешь, и ходили съедобные разноцветные звери, а птицы вокруг пели бы, как девушки, а не только орали с высоты свое «крррррр-аааарррр», а если хочешь куда попасть – садишься на эту, ну, такую лошадь, вроде осла, но большую и красивую, и она тебя как ветер мигом отнесет…
Боги мои, да кто же такого не хочет.

– И с чего ты взял, что это вообще возможно? – сказал он наконец осторожно, словно края раны ощупывал. Чтобы осознать, где уже сильно больно, а где так, ничего.
– С того, что я знаю. У моей мамы почти получилось. Но при ней был маленький я, и… сорвалось. А у нас малышей нет, и вообще никого лишнего.
– В подстилки рабсаку, значит, не хочешь? – сквозь зубы спросил Шимун, пока еще не в силах простить. Если бы его брат просто наплевал на этого выскочку… Просто не вмешивался бы, пусть идет как идет… Задыхаясь горем с желчью стыда, Шимун понял – так осознают у себя противную болезнь, так понимают, что сейчас вырвет или там понос случится – вот оно, самое главное, чего он не может простить этому мозгляку. Того, что его брат любил своего дурацкого дружка больше самого Шимуна, больше, чем свою родную плоть, родную кровь. Отчего-то это осознание так крепко прилило к горлу слезами, что Шимун даже закашлялся, будто и правда заболел.
– Если этот убийца и правда ко мне придет нынче ночью, как сказал, мне тоже не жить, потому что я лучше умру, чем с ним буду хоть раз, – отчаянно прошептал Мисах. – Откушу ему что-нибудь, и он меня убьет, и дело с концом. Сам видишь, я больше здесь не могу оставаться. И у меня есть план.
– Ты сказал – он грозился прийти к тебе нынче же ночью? – Шимун снова резко сел, глаза его словно светились в темноте, как у ночной птицы. Как называется такая птица? Филлиун, как-то так… Мать рассказывала, страшно… – Ха! Знаешь что, парень. Похоже, у меня теперь тоже есть план. Давай ты мне с моим планом подсобишь, а я тебе – с твоим.

+

Асфеназ и правда явился с наступлением темноты, предвкушая отличную ночку. Мальчишка всерьез его зацепил, он подумывал, если все пройдет гладко, сделать его своим собственным, постоянным, чтоб никто больше на него не претендовал. Скрутить и отыметь – удовольствие небольшое, надоело, не интересно, в молодости такое нравилось, но теперь пришло другое время. Асфеназ хотел долгих игр и послушания, по коему поводу даже нес с собой гостинец – полную флягу вина. Настоящего вина, неразбавленного. В подпитии мальчик расслабится, сделается более сговорчивым, стремящимся угодить – а заодно осознает возможные блага, которые может ему принести приязнь рабсака верхнего уровня башни. Удивительное дело, как бывает: рождаются эти рабы в грязи, живут и растут в грязи, кормят их всякой дрянью – а гляди, какие порой в этом дерьме расцветают нежные цветочки. Отмыть его как следует, в теплой воде, удалить лишние волосы, хотя волос на теле у него и так немного, голову ему умастить – и сам царь, поди, польстился бы на красавчика. Да только царь про него никогда не узнает, а мы ему и не доложим. Мы сами на этом этаже царь и даже немножечко бог.

Асфеназ ни за что бы не поперся на ночь глядя в эти поганые кварталы, да только выбора у него не было. Жена его Шамиран, дочь важного царского советника, строго-настрого ему запретила водить в дом «этих твоих маленьких грязных шлюх, сам делай что хочешь, но чтоб ноги их на моем пороге не было! Иначе возвращаюсь к отцу, и возвращай приданое, и разбирайся с отцовским гневом». Жену Асфеназ отродясь не любил и не желал, да и вообще не представлял, как можно по своей воле лечь с женщиной, однако же когда по достижении высокого чина получил царское разрешение на брак – немедленно женился: ради таких-то связей и денег и с крокодилицей будешь спать. Шамиран, впрочем, была вовсе не крокодилицей, а вполне приятной на вид полногрудой высокой госпожой, умевшей держать лицо перед ближними и дальними: никто из жен прочих рабсаков, начальников уровней – ну, насколько ей было известно – не подозревал, насколько их с мужем постель холодна, насколько холодны их разговоры. Кроме одной только лучшей подруги, жившей на восемь уровней ниже, у которой Шамиран любила проводить празднества или просто так наносить ей визиты: в охране ее мужа имелся красивый молодой телохранитель, вдвое ее младше, с которым Шамиран восполняла недостачу супружеских ласк, связанная с мужем обоюдным обетом молчания. Ты меня не позоришь – и я тебя не позорю. Ты не изгоняешь меня к отцу, срезав бахрому с моего платья, – и я не ухожу от тебя к отцу, ославив мужчиной для мужчин. Главное – блюди мою честь: чтобы и тень кого-то из твоих маленьких грязных шлюх не ложилась на порог моего дома.
Угрозы Шамиран были не пустословны: когда однажды Асфеназ все же попробовал поселить очередного мальчика у себя, чтобы далеко не ходить и не рисковать подцепить в рабских кварталах всяческих насекомых, мальчик среди ночи принялся пускать пену изо рта прямо в постели и скончался в корчах, очень неприятно и грязно к тому же. Да и жалко, Асфеназ уже успел к нему привязаться, славный был парнишка, улыбчивый, хорошо работал ртом. Поругались в итоге с женой, но выводы Асфеназ сделал – и с тех пор приводил мальчишек в дом только в те дни, когда жена отбывала в гости, так сказать, к подруге. Себе дороже, в самом деле.

В хибарку под лесами, которую Мисах совсем, совсем недавно делил со своим другом, проник луч света – это был светильник в руке Асфеназа, полный чистого масла, так что огонек от фитиля поднимался яркий и высокий.
– Ты здесь, мой сладкий? Я иду тебя утешать! Как обещал! – надсмотрщик, ухмыляясь, откинул грязный полог. В каких все же они ютятся убогих хатках, вроде ласточкиных гнезд из грязи и птичьей слюны… Надо как-нибудь привести мальчишку к себе, как Шамиран в очередной раз отчалит в паланкине на восемь уровней ниже: пусть малыш посмотрит, как люди живут, помоется в ванне, благодарность испытает. А сейчас главное – не подцепить от него, например, вшей. Выводить потом – целая морока.
Из темноты послышался робкий невнятный звук, ну, кое-как сойдет за ответ. Мальчишка, приподнявшись, полулежал на волосяной подстилке и смотрел на Асфеназа, часто испуганно моргая. Глаза у него были огромные (воловьи очи, в самом деле), два черных пятна на белом лице, надо же, какой он светлокожий. Ну да, как он днем сказал, его мать – из числа тех рабов, которых пригнали издалека, из-за гор Загроса. Поставив светильник на убогий табурет, служивший одновременно столом, Асфеназ с усмешкой расстегнул пояс с мечом и кнутом, отложил в сторону. В этом деле меч не понадобится, тут другой клинок нужен.
Расстегивая пряжки доспеха, он наклонился провести мальчику рукой по щеке, по шее – его светлая кожа и правда оказалась такой шелковистой, как была с виду. Это хорошо, Асфеназ всегда любил гладкую хорошую кожу, без лишних волос, которых у тутошних парней хоть отбавляй, без прыщей, не дай боги какой-нибудь парши. Мальчик не отдернулся, молодец, понимает свою выгоду.
– Ты меня не бойся, сладкий, – ободряюще сказал он, освобождаясь наконец от доспеха и блаженно потягиваясь. – С хорошим, послушным рабом и я могу быть хорошим. Не сделаю тебе больно. Угощу тебя, если ты мне угодишь, вкусным вином, настоящим, неразбавленным, – он призывно тряхнул фляжкой, чтобы раздразнить мальчика тяжелым плеском изнутри о стенки. – Давай-ка, постарайся, а потом мы с тобой немножко выпьем в награду и для храбрости, а потом и еще покувыркаемся.
Мисах стиснул зубы, чтобы не сблевать от страха. Не то что бы ему раньше не приходилось служить средством утоления чьей-то похоти вопреки своей воле… Он отлично помнил, как терпела его мать, когда к ней приходили мужчины, терпела, чтобы не пугать его, а когда он потом приползал к ней под бок, шмыгая носом от жалости, гладила его по голове и повторяла: сынок, мне вовсе и не больно. Боль очень легко терпеть, если себе просто представить, что твое тело – это такая одежда, а настоящий ты, маленький, просто спрятался у нее внутри, и до тебя никто не может добраться. Не думай об этом, лучше давай-ка я тебе расскажу про птицу филина (филин! Точно, вот оно, нужное слово, вспомнил наконец!) Птица филин живет в лесу в дупле – это такая дырка в стволе дерева, как будто норка у него, домик без дверцы – и целый день он спит, а по ночам работает… То есть я хотела сказать – охотится, чтобы себя прокормить.
Просто представить, что твое тело – это такая одежда. А настоящий ты ни для кого и никак не уязвим… До последнего времени, до дружбы с Акихаром, так он и жил, прятался внутри себя и думал про птицу филина, про реки, текущие по зеленой земле между холмов, про рыб, живым серебром летающих в этих водах, как в небе летают орлы и грифы… Но теперь так было уже невозможно. Он научился жить внутри своего тела и никак не мог больше с ним разъединиться. И того, кто научил его жить внутри своего тела, быть целым собой, сегодня во рву сожрали эти самые грифы. И виновата в этом вот эта проклятая туша, вонючая, потная и ненавистная, которая этими вот руками, елозящими сейчас по его спине…
Боги, Шимун, поспеши, где же ты?! Вдруг он отлучился, пошел, например, отлить, или просто передумал, испугался…
– Иди-ка, иди сюда, хорош ломаться, – Асфеназ размотал набедренную повязку, и Мисаха снова чуть не вырвало. Мне конец, подумал он удивительно спокойно, единственный побег, который мне удался – это побег в страну Нергала, в мир подземный. А на земле так и не успел побывать… Жалко.
Когда мерзкая туша, нависавшая над ним, захрипела и забулькала, откидываясь назад, он вместо восторга сперва даже испытал недоверие. Не может быть, что боги все-таки разрешили жить. Не может быть, чтобы…
Шимун, такой высокий и темный против света, уложил дергающуюся тушу себе под ноги, наклонился вытереть о задранную юбку надсмотрщика его же собственный меч.
– Я думал сделать это веревкой, – шепотом пояснил он, усмехаясь совершенно безумной усмешкой. – Кусок самой крепкой днем еще припрятал. Но получилось еще лучше. Быстрее и проще. Сдохни, гадина, это тебе за моего брата.
Мисах на миг закрыл лицо руками – подкатили слезы то ли страха, то ли неимоверного облегчения.
– Ну, теперь у нас обоих обратного пути нет, – сообщил он из-под ладоней соучастнику, отныне повязанному с ним пролитой кровью.
– Зато у нас есть кое-что получше обратного пути. Настоящее оружие, – Шимун восхищенно крутнул короткий рабсаков меч в руке. – Впервые в жизни держу его – и знаешь, как будто с ним родился! Так хорошо в ладонь лег, впору не расставаться никогда…
– Кроме оружия гадина нам еще одно наследство оставила, – вдруг вспомнил Мисах, одолеваемый приступом нервного смеха. Он голышом вылез из тряпья, составлявшего его постель, еще пахшую телом Ахика… нет, не будем сейчас об этом, а то снова реветь, – у нас есть полная фляга вина! Не желаешь попробовать? Он хвалился, что вкусное… Представляешь ли, гостинчик мне принес! Порадовать хотел!
Шимун схватил с табурета фляжку, вырвал пробку и закинул горлышко себе в рот прямо над трупом, из разрезанного горла которого уже успело натечь изрядно другой красной жидкости. Горло выглядело так, будто у Асфеназа на шее раззявился еще один рот – беззубый, но жадный. Не отрывая фляжку ото рта, Шимун поставил ногу врагу на грудь и прямо в процессе пития засмеялся булькающим смехом, похожим на звуки, которые только что издавала поверженная гадина.
Наконец он оторвал фляжку от лица, глаза у него вытаращились, по подбородку стекала красная струйка.
– Боги, как… какая обалденная штука! Вообще ничего общего с пойлом, которое нам давали, ты только попробуй, а!
Мисах, который отчего-то не мог его не стесняться и первым делом намотал повязку на бедра, только после этого протянул руку за флягой. Ничего подобного он отродясь не пил – словно бы у него во рту оказался сад, настоящий сад, про который рассказывала мама. С цветами, этими, как их… ягодами, и с теплом по всему телу, и… Решив, что пора и честь знать, он снова передал флягу товарищу. И присел на пол – отчего-то вдруг повело на сторону.
Передавая вино друг другу, они прикончили всю фляжку, отпивая по очереди, прямо над трупом, который высился у постели горой белесой плоти, и, непривычно для себя пьянея, вдруг начали тихо смеяться.
– Помер с голой задницей, гад, а мы пьем его винишко, – шепотом хихикал Мисах, чувствуя, что с винным теплом тело наливается надеждой и непривычной для него, совсем новой теплотой. Шимун бы сразу опознал это чувство: прилив удали, отчаянная веселая храбрость.
– Мы пьем его винишко и собираемся идти смотреть на лошадей, – Шимун, который никак не мог расстаться с мечом и все гладил его по рукояти, обхватил товарища за плечо. – И увидим, и поймаем, и сядем на лошадь, и ускачем на ней отсюда далеко, а гада грифы сожрут!
Стены жалкой хатки в свете фонаря слегка колебались. Ишь, вино, вот чего оно, оказывается, делает! Веселит, но и это самое…. Немного того. Странное делает. Однако опьянение не помешало ребятам подняться и довольно бодро приступить к сборам: подумаешь, пошатывает, даже весело. Натыкаясь друг на друга, что отчего-то дополнительно смешило, товарищи-соучастники завязали в узел жалкое барахло, которое собирались прихватить с собой. Миски, ложки, фляга, гребень. Веревки кусок. Дерюжка, служившая теплым плащом. Хлеб – удалось-таки насушить немного за последнюю неделю. Табличку не хочу оставлять, мамина, пояснил Мисах, к удивлению Шимуна («Зачем тебе, если мы теперь сами все увидим!») упаковавший с собой и глиняную картинку со всадником и деревьями. Когда Мисах, внезапно взявший на себя верховодство, приказал ему раздеваться и снимать рабский ошейник, тот недоуменно захлопал глазами: зачем?
– Ты надсмотрщик же, а я раб, – пояснил тот, кивая на вещи Асфеназа. – Ты меня и покрупнее будешь, к тому же я… приметный, а ты такой, как все вокруг примерно, и за надсмотрщика сойдешь. Будешь вести раба куда-нибудь, например, на другую работу, или там на большую порку, или, ну, неважно, кому какое дело.
– Слушай, ты умный какой, – искренне восхитился тот. – И в случае чего можно кнутом поработать!
– Только не на наших, мы ж не гады, – Мисах тем временем сливал масло из светильника в бутылочку. – Фонарь с собой возьмем, славный фонарь, пригодится.
– А вот кнут – гадость, – примеряя орудие к своей руке, сообщил Шимун. – Меч сразу в ладонь хорошо лег, как прирос, а эту дрянь… Вышвырнул бы со стены к преисподним. Но нельзя. Пригодится.

Изначальный план Мисаха состоял в том, чтобы повторить попытку его матери: спуститься по тросам наружного, общего подъемника, того, которым наверх доставляли камни и прочие материалы. Мисах считал, что у двух молодых здоровых парней, страхующих друг друга, больше шансов на успех, чем у женщины в связке с маленьким ребенком, от которого никакой помощи, одна обуза. Рискованно, конечно, но если двигаться по ночам, отдыхая на межуровневых наружных платформах выгрузки-загрузки, а днями прятаться где-нибудь на складах, то все же есть шанс проскользнуть, не будучи замеченными и пойманными. Свобода того стоит.
Однако теперь, с убийством Асфеназа, у них появилась просто шикарная возможность маскировки, и Мисах, будучи от природы наделен острым и изобретательным умом, не собирался ее упускать. Так что план побега полностью изменился даже прежде, чем во фляжке закончилось вино. Раб в сопровождении надсмотрщика, как и подобает, собирались воспользоваться межуровневыми внутренними подъемниками, озаботившись парой-тройкой легенд на случай расспросов охраны – хотя, с надеждой предположил Мисах, наверняка всякая мелкая шушера не будет лезть с требованиями отчета при виде целого настоящего рабсака! Не их свинячье дело, куда ты меня тащишь, да хоть бы и на прогулку для компании, их дело – пропускать и кланяться.
Сандалии Асфеназа оказались не чета их рабским, с веревочными подошвами и драными завязками. Они были кожаные и высокие, с ремешками, пересекавшимися на икрах, и даже с пряжечками. Хорошо хоть, с открытым носком, притом что с закрытой пяткой: иначе Шимун в них просто не поместился бы, нога у него оказалась больше, чем у прежнего их хозяина.
– Эх, – завистливо вздохнул Мисах, – вот досада, что надсмотрщик не я, мне пришлись бы, наверное, впору!
– Я тебе внизу их подарю, нужны мне такие… копыта, как у лошади этой твоей, – фыркнул Шимун, заталкивая в мешок свои прежние обувки – сношенные, зато ноги не трут, ничего нигде не впивается. К счастью, в остальном комплекция у них с Асфеназом более-менее совпадала, доспех с нашитыми металлическими платами пришелся как влитой, только ремни чуть подтянуть: у Асфеназа было большое брюхо.

+

– Молись давай, чтобы на патруль не нарваться, – прошептал Шимун, когда они тащили тяжелое тело Асфеназа к ближайшему нужнику. До стены, чтобы сбросить труп вниз, было далековато, а вот нужники обладали отличной системой вывода всякой дряни за стены, лишь бы суметь протолкнуть тело через очко, а дальше труба широкая.
– Да я еще как молюсь! – задыхаясь, отозвался Мисах, не отрывавшийся от разговора со своей мамой. Не Мардука просил – а ее, по старой привычке.
Она очень давно с ним была и таким странным образом – считай со дня смерти. С того дня, когда рыдающего мальчишку от нее оторвали надсмотрщики, а она успела ему шепнуть: «Я всегда с тобой буду, малыш, всегда-всегда, ты только живи». Так и вышло: если что непонятно, если страшно, если очень уж больно или одиноко, Мисах всегда-всегда с ней разговаривал, и она отвечала. Утешала, терпеть учила, говорила всякие важные вещи. Непонятно, как умудрялась докричаться оттуда, из мира подземного, но он очень часто так же ясно, как голоса живых людей, слышал ее тихий ласковый голос. Мама не очень сильная, конечно, не как боги, но зато своя, родная. Ахикара вот не смогла она защитить… не хватило ее рук на двоих парней вместо одного. Зато вот сейчас у нее вышло дошептаться: не этот поворот, сынок, следующий. Тут ночной патруль, а там чисто, слышишь, в какую сторону идет эхо шагов?.. А еще не забудьте кровь с пола вытереть, тогда люди подумают, что злодей просто тебя утащил куда-то и там мучает, еще хоть пару дней выиграете, прежде чем начнут вас искать.
– Следующий… поворот, – пропыхтел Мисах, державший мертвую тушу за ноги. – В обход… пройдем.
– Откуда знаешь?
– Зннн…наю. Тащи.
Шимун промычал невнятное сомневающееся согласие и послушался.

Вот наконец и нужник, боги, счастье-то какое. Завернув за собой защелку и отдуваясь, ребята какое-то время приводили в порядок дыхание, потом приступили к делу. Шимун, уже одетый как надсмотрщик, подцепил концом меча одну из досок помоста над очком, потом еще одну, потом помог себе сильной ногой. На жуткий треск не сбежалось полквартала охранников, потому что на это у Мисаховой мамы сил хватило. Общими усилиями затолкали тяжелое тело в выводную трубу, оно какое-то время под собственной тяжестью ползло вниз, потом явно застряло. Эх. Скоро будет засор. Совсем развоняется нужник, придут смотреть, в чем дело. Но это не сразу, не сразу еще, время есть.
– Погоди, дело есть, – Шимун, ухмыляясь, задрал рабсакову форменную юбку, полез рукой в набедренную повязку.
– Фимиам покойничку?
– Ага, именно!
Задыхаясь от смеха и слез, в темноте нужника Мисах слышал, как журчит струйка – вали в преисподнюю, гад, а вот тебе и подарок на прощание. Шимун, избавляясь от излишков выпитого вина, тоже сдавленно хихикал. Наконец заправился, распрямился, глянул на товарища… Усмехнулся от уха до уха.
– Разделались с гадиной как подобает. Вперед теперь. На свободу.
– Кровь вытереть, – строго напомнил Мисах – и его собственный голос показался ему маминым. – Кровь убрать в моей халупе, и тряпки затолкать куда-нибудь, да хоть и сюда же спустить. Только после этого идем, ясно?
– И чего ты умный такой? – удивленно спросил Шимун, открывая задвижку на двери нужника. – Ведь полный дурак же, даже странно, тупее меня, и руки из задницы растут, а при этом умный.
– Это ты мне льстишь, что я тебя тупее, – ухмыльнулся в ответ Мисах. – Твой брат говорил… Ахикар говорил, что тупее тебя только камни, зато ты самый надежный. Мы отличная команда, не находишь? Один тупой, а другой еще тупее.
При имени Ахикара подкатили слезы, Мисах быстро заглотал их, не выпуская наружу, и в ответ на тычок товарища в бок успел его тоже ткнуть куда уж попал – попал вроде пониже спины, уж очень тот был здоровый.

+

Недосчитавшись поутру и Мисаха, и Шимуна, бригада закономерно обсуждала вчерашние горькие дела… и все нынешнее прочее. Всем было известно, что Шимун Мисаха, мягко говоря, недолюбливает, и их исчезновение никому бы не пришло в голову считать каким-то их общим делом.
– Да, поди, затрахал парня проклятый рабсак до полусмерти, что он и ходить не может, – сочувственно сказал Ийяр, крутивший ворот лебедки. Он приятельствовал с Ахикаром и его любовником и страшно жалел убитого, вполне понимая, отчего у того так крышу снесло. Было дело, нравилась ему одна девчонка из прачек, крепко нравилась… Даже мир казался вовсе не таким поганым, как он есть, раз такая красивая по этому миру ходит. Кудряшки примерно как у Мисаха, рот большой и яркий, грудь ого-го, и походка, и голос, как услышишь издалека – сердце схватывает. И она вроде не прочь была, когда он в банный день ее в уголке подловил – она стирать шла в воде, после мытья оставшейся, толкала тележку с бельем… Прижал к стенке, попробовал поцеловать, почти получилось, если бы надсмотрщик не заметил. Он же ее потом себе и забрал, теперь попробуй сунься, головы не сносить. И это они считай и не поцеловались ни разу, а все равно больно и обидно до слез. А Ахикар-то со своим дружком полгода прожил, в одной постели проспал, конечно, терпежки не достало его гадине отдать и рта не раскрыть… Боги несправедливы, один только Нергал, говорят, справедлив. Со всех спросит.
– Вот бы жирную тварь на мальчишке удар хватил от усердия, – с тихой надеждой сказал Чори Корноухий, подваливая на поддон камня и щебня. – Поделом бы ему было, видят боги.
– Да ну, вот вы парня жалеете, а он, может, сейчас в ванне моется и апельсин ест, – отозвался со средней строительной платформы Раман, заравнивая швы мастерком. – Может, у рабсака жена уехала, и он в загул ушел. Прибрал Мисаха к себе и устроил ему настоящий праздник. А вы его оплакиваете, дурни, – он с досадой плюнул и едва не попал на голову Ийяру, который гневно погрозил ему кулаком – смотри, что делаешь, недоносок! Кто тут недоносок? Сам ты недоносок!..
– Хорош, парни, грызться, оба вы недоноски, и дело с концом, – сурово оборвал перепалку главный каменщик, старательно замешивающий раствор нужной консистенции. – Про красавчика-то все ясно, где он и как он и с кем. А вот о Шимуне беспокоюсь. Не учинил бы чего. Не в его духе на работу не ходить, у него живот что твоя яма, если рискует харчом, значит, точно плохо ему хуже некуда.
Он тяжело вздохнул, прервался, чтоб стереть с лица пот. В строительный раствор упало несколько капель – пот ли? Слезы? Ахикара, известного дерзеца и болтуна, он всегда считал дураком, головой бедовой, такие долго не живут (и вот не ошибся же, Ашур редко в людях ошибался, недаром на свете четыре десятка лет прожил). А вот Шимун ему нравился, напоминал его самого в молодости: такой же упрямый и работу хорошо знает, на лету схватывает. И за брата всегда горой, хоть и не одобряет, как тот выделывается, а все же брат, родная кровь. У Ашура не было никогда брата, но сестренка-погодок была. Он за нее тоже готов был на кого угодно встать с камнетесалкой наперевес… да не помогло, все равно не помогло. И чего? И ничего, пережил. И дружка своего пережил, у него ведь тоже в свое время был дружок, и еще скольких. И живет, и еще сколько боги дадут намерен прожить, работу делать, на солнце смотреть. И Шимун переживет, никуда не денется, надо ему только первые дни перетерпеть, не дать себе сорваться, а то это как когда с лебедки груз срывается: и тебя задавит, и, может, еще кого. Жизнь отнимает и отнимает, а мы все равно за нее хватаемся, приникаем, как телок к мамке, потому что другой мамки-то нет.
– Шимун, поди, лежит у себя и камень грызет, чтоб не орать уж очень, – вздохнул Адад, камнетес, работавший с Шимуном вместе. – Шутка ли, брата лишился. Ну, поорет и в себя придет, куда деваться.
– Я его отмажу, если спросят, скажу – по нужде отошел, – кивнул Ашур. – А вечером надо будет ему харча отнести. А то еще и голодать, мало ему горя, совсем никуда не годится, так и испортится вконец хороший работник, заболеет да и помрет, бывали такие случаи.
Надсмотрщик, по счастью, сегодня дежурил из новых, всех в лицо не знающий, и была надежда, что Шимуна попросту никто не хватится, пусть отлежится парень, отдохнет, проведет время со своей бедой и сживется с ней. Как ни крути, причина отлеживаться у него стоящая, не хуже, чем три десятка кнутов или руку сломать.

Наступил обеденный час. Котелок с кашей и кадку с пойлом на тележке прикатила Хава, Шимунова сестра. Губы ее тряслись, руки тоже, когда она черпаком разливала работягам честно заработанную дрянь. Ашур, оглянувшись, не смотрит ли охранник, утешительно положил ей руку на локоть.
– Ну, ну, девка, что уж тут поделаешь. У тебя еще один брат остался. Кстати, ты его не видала сегодня? На работе нет его.
Хава испуганно вскинула обведенные тенью глаза.
– Как нет? Боюсь, не устроил бы он… еще беды какой! Мало нам горя… И из-за красавчика ведь всё, из-за дурака этого загорного…
– Ладно, давай вот что: ты мне и на него паек выдай, я после работы ему отнесу и проверю, чего он там как, – Ашур быстро убрал руку, заметив прищуренный взгляд надсмотрщика. – А ты, как сможешь, тоже к нему загляни. Я это… жалко мне вас с ним, хороший парень был, хоть и язык как у колокола, болтался туда-сюда без понятия, когда его придержать надо. Но жалко ж, молодой, только работу знать начал, только… Но ты не убивайся. Надо жить.
Он подставил свою флягу, в которую Хава дрожащими руками налила порцию пойла – четверть вина на три четверти скверной воды. Показал ей на доску, куда можно горкой сложить кашу – он потом приберет в миску, как свое доест. Обычно еду раздавали только на работе – в начале, в перерыв и перед окончанием, кто не хочет работать, тот пусть и не ест, а больным, которые вынуждены были отлеживаться в своих халупах день-другой, обычно что-нибудь приносили их родные или дружки или соседи, ну, те, кому до них есть дело. Ашуру совершенно точно было дело до Шимуна.

+

Едва начало светать и заработали подъемники, под знакомый скрип цепей и лебедок к ближайшей же от рабского квартала платформе подошла не совсем обычная пара – молодой раб с копной черных кудрей, тащивший на спине узел, а с ним – не много и не мало, а целый рабсак, судя по длине юбки и по ожерелью из бляшек на груди. Молодой охранник, позевывая, патрулировал вход на платформу подъемника – ну как патрулировал: сидел, привалясь спиной к стенке шахты и вытянув ноги, и то и дело прикладывался к поясной фляжке из дубленой тыквы. Вид у него был сонный и похмельный, однако при виде начальства он живо вскочил, выпрямился.
Мисах вздрогнул: что-то он слишком пристально вглядывался в Шимуна, так и ел его глазами, хотя Шимун в рабсаковом шлеме, нащечниками скрывавшем часть лица, изо всех сил пытался держаться к нему в пол-оборота хотя бы. А вдруг этот патрульный лично встречал Асфеназа и сейчас дивится, что с ним не так, отчего на себя не похож? Так глупо было бы срезаться на первом же уровне… Дальше-то должно легче пойти, а тут самое тонкое место…
Шимуна, одолеваемого теми же мыслями, внезапно охватило несвойственное для него вдохновение. Шага за три до охранника он низко наклонился к Мисаху, чуть ли не уткнувшись лицом ему в волосы, рукой провел ему по щеке, задержал пальцы в кудрях и прокурлыкал – достаточно громко, чтоб и прочим было слышно:
– Не бойся, сладкий, больно не сделаю, с хорошим рабом и я могу быть хорошим. Тебе понравится. Если ты мне угодишь.
Мисах сперва чуть языком не поперхнулся, так передернуло – но в следующий же миг он вспомнил, что Шимун ведь прятался снаружи его халупы в ожидании визита высокопоставленной особы и наверняка все отлично слышал. Непонятно почему он густо покраснел, невольно добавляя убедительности этой сцене, и успел заметить перед тем, как шагнуть на платформу, что охранник криво ухмыляется.
Даже ничего не спрашивая – не стоит мешать, когда рабсак развлекается, еще огребешь – охранник дал отмашку рабу, и тот налег на ворот. Со скрипом цепей дощатая платформа двинулась вниз, в темноту шахты, увозя здоровенного мужчину, по-хозяйски целующего в губы хрупкого юнца. Крупный Шимун вполне сходил за сорокалетнего рабсака, разве что бороды маловато, но мало ли, показалось. Хотя ни один из них для «поцелуя» и рта не раскрыл, все равно во тьме подъемника оба независимо друг от друга, отвернувшись, вытерли губы.
– Круто, – прошептал Мисах, сжимая товарищу пальцы. – Не знал, что ты на такое способен.
– Я и сам не знал, – признался Шимун, никогда не подозревавший в себе актерских талантов или особой находчивости. – Само как-то вышло. Может, от тебя заразился, это ты ж выдумщик.
– Дальше должно легче пойти, – обещал Мисах, – чем ниже, тем меньше народу его знает в лицо…
– Т-с-с! – ноги беглецов выплыли в полосу света – сандалии, лодыжки, колени, и дальше, и дальше – и через пару мгновений они сошли с подъемника на девяносто девятом уровне, где их приветствовал очередной патрульный – этот уже без малейшего удивления. Раба ниже переводят, судя по узлу со шмотками. Обычное дело.

+

За первый день побега им удалось спуститься на целых тридцать пять уровней.
Оба они испытывали наслаждение от перемены мест, хотя тревога и покусывала в сердце, но как же отрадно было видеть другую жизнь, другие лица. Шимун за три года наверху уже почти забыл, как здорово, когда вокруг много женщин: и молодых, и старых, и худых, и полногрудых, как ему нравилось. И просто ходят туда-сюда по улицам, воду с цистерн носят, тачки толкают, на открытых кухнях с дымоходами в окно варят какую-то еду… Ничего такого и не надобно, а смотреть приятно, и пахнет сразу совсем иначе, женщины умудряются пахнуть как будто вином. Особо хорошенькой водоноске он игриво подмигнул – и тут же понял, что так делать не следует: девушка спала с лица, затравленно втянула голову в плечи, едва не уронив с макушки высокий кувшин. Ну да, целый рабсак знаки внимания оказывает, еще бы не страшно. Шимун вспомнил, что у женщин на прочих этажах часто бывают свои постоянные мужчины из наших же, из рабов, свои семьи – конечно, страшно, что в семью вдруг засунет лапу жирный начальник и вырвет из нее с корнем, себе заберет. Шимуновы родители так вот вместе два десятка лет прожили – если живы, конечно – и ежели бы на мать кто позарился, отец бы с горя со стены шагнул.
Мисах же по большей части наслаждался тем, как много на свете разных интересных занятий. Вон сидит мастер под навесом, сандалии плетет. А вон кузница, кузнец по металлу бьет, будут прочные цепи… А то и не цепи, а, например, клинок. А вон гончар на гончарном круге миску мастерит, ласково словно бы гладит ее руками, хорошая получается миска, глубокая, ровная… Эх, вот бы Мисаха назначили в гончары. Можно такую красивую посуду делать, а пока глина еще мягкая, рисовать на ней стилом – и по бокам, и на дне – потихоньку всякие прекрасные вещи, цветочки, узоры, маленьких птиц: просто людям для радости. Надо на свободе обязательно найти гончара и пойти к нему в учение.
Но больше всего его двадцатью уровнями ниже поразила мастерская медника-бронзовщика, где делали рабские бляшки. Как молнией ударило: а ведь вместо этих поганых бляшек мастер мог бы делать украшения – вот такие, как сейчас у Шимуна на плечах, и другие, красивые пряжки, броши для женщин, кольца, браслеты… А приходится целый день сидеть и наносить номера на квадратики бронзы. Почему нельзя всех, всех забрать с собой на свободу?.. Почему нельзя жить в мире, где можно заниматься чем нравится? Например, рисовать… целыми днями рисовать и ничего не стирать, потому что не от кого прятаться: разрисовывать людям стены домов, например. Снаружи и изнутри. Мисах потряс головой, осознавая, что фантазия разбушевалась уж слишком даже для него, надо ее как-то окоротить. Не бывает ведь такой работы – рисовальщик.
Одно плохо на нижних уровнях – неба мало. Свет только из сквозных окон по периметру стены, а чем ближе к середине этажа, тем темнее. Тем больше дымных огней, мигающих светильников, запаха масла и дыма. Мисах вспомнил, как они с Ахикаром почти каждую ясную ночь укладывались под звездами, складывали их в сверкающие картины, и осознал, что до отправки наверх и вовсе никогда не видел звезд. Всегда опасался шататься после отбоя, после заката, после запрета, и правильно опасался…

Времени поесть не было, один раз только наполнили фляги из внешней цистерны с дождевой водой: пить пустую воду было противно, но терять время на то, чтобы выдумывать, где и как разжиться чем получше, не хотелось. В середине дня Мисаху при виде очередного патрульного, со скуки выпивавшего на посту и игравшего в кости с самим собой, пришла очередная гениальная идея. Он в двух словах изложил ее Шимуну, и тот просиял. Приблизился к солдафону, состроив такую грозную физиономию, что тот уронил стаканчик с костями, и они со стуком раскатились по камням.
– Это что еще за развлечения на посту, дубина? – прорычал Шимун, грозно двигая вверх-вниз молодой бородкой. – Кто разрешил?
– Так господин, вроде ж не запрещалось никогда… Я думал, можно…
– А, так ты постановления Алеф – сто один по всем уровням не слышал? Отлично, нечего сказать, надо доложить твоему рабсаку, что его люди на указы по башне дрын кладут…
– Господин, покорно прошу меня простить, – побледнев, поспешно заблеял надсмотрщик, не слыхавший до сих пор даже о том, что существуют предыдущие сто постановлений под литерой Алеф. Шимун, недолго думая, сорвал у него с пояса флягу:
– А тут что у тебя такое? – он вынул пробку, шумно занюхнул. – Неразбавленное до отбоя и на посту? Конфискую. И благодари Мардука, что мне некогда, а то бы ты у меня так дешево не отделался.
Охранник с серым лицом поклонился, дал отмашку рабу, мечтая скорее избавиться от этого типа. У рабсакова раба на бляшке – сотый уровень… куда он его тащит? Да какая разница, лишь бы скорей отсюда.
Мисах увидел, как у парня на вороте подъемника лицо аж светится от удовольствия при виде головомойки патрульному, подумал, что к тому, очевидно, есть причина… И не удержался – подмигнул ему, пока никто не видел.
Так вдобавок к сушеному хлебу у товарищей оказалась на ужин почти полная фляжка чистого вина. Для экономии они напополам разбавили ее водой из цистерны, чтобы и назавтра осталось, но все равно было вкусно, согревало к тому же – спать они устроились на внешней грузовой платформе, куда пробрались уже в темноте, после заката. Здесь было менее всего вероятно повстречаться с нежданным визитером.

Укрывшись одним плащом, они улеглись на доски, подсунув под голову узел с тряпьем. Вино расходилось по жилам волнами радости и тревоги. Еще с утра, когда Шимун устроил перед патрульным свою первую пантомиму, Мисах со смешанными чувствами подумал, что его новый товарищ, наверное, теперь попробует предъявить права на его тело. Он старался себя к этому подготовить – все же брат Ахикара, и Мисах стольким ему обязан, и обижать товарища отказом в их отчаянном положении, когда они вдвоем против всего мира, тоже боязно… Наверное, придется это принять, но все же он думал – может, удастся поговорить. Попросить хотя бы дать ему время, чтобы не так сразу, не после Ахикара… он должен понять. Понять и разделить его траур. Начать этот разговор почему-то было очень трудно, но необходимо же.
Шимун тяжело привалился к нему в темноте, ища тепла соседнего тела, и Мисах наконец заговорил:
– Слушай, ты это… Ты не мог бы подождать? Я… Мне пока… Только не обижайся, ради богов, просто…
– Чего? – Шимун так шарахнулся от него, что едва не столкнул с края платформы флягу, еле успел перехватить. – Ты что ли про это самое? Да нужен ты мне! Совсем ты двинулся, решил, что все на свете только и мечтают о твоей тощей заднице!
Мисах чуть не рассмеялся от великого облегчения. Вытянул руку:
– Так под плащ-то иди! Холодно же! Слушай, я очень, очень рад, что так, в самом деле! Я просто боялся…
– Боялся он, придурок, – пробурчал Шимун оскорбленно, возвращаясь под плащ, но так плотно уже не прижимаясь. – Мне, между прочим, парни вообще не сдались, и подумать тошно. Я уж лучше с этой твоей лошадью, чем с тобой, если она, конечно, девка, а с тобой бы и голодным за еду не лег, и за кувшин вина, не надейся даже.
Мисах радостно обнял его, зная, что теперь может делать это безбоязненно.
– Ловлю тебя на слове, – часто дыша от смеха, прошептал он. – Только смотри не обделайся сперва при виде лошади, любитель… лошадей!
Шимун невольно тоже фыркнул, наконец расслабляясь.

+

На сотом уровне Джераб проводил утреннюю перекличку. Недовольно нахмурился в список: двоих недостает.
– Старший, давай объясняйся, где твои люди. Больны? Покалечились? Почему я ничего не знаю?
Ашур повесил голову. Тяжело ему было такое вчера ночью узнать, и говорить об этом страшно.
– Шимун бросился, господин. Я наверняка знаю. Халупа его пустая, разбросано все… Это ведь его брат был, парнишка, которого господин рабсак… в расход пустил. Дружили они крепко. Той же ночью, поди, и бросился.
Джераб скривился: как бы ему самому не прилетел сверху нагоняй из-за убытка хорошего раба, не проследил, да и не помнил, кто тут кому брат, запоминать еще не хватало их рабские… родословия. А помнил бы, так запер бы здоровяка на пару дней, пока тот не остынет. Еще, поди, из жалованья вычтут за этого болвана, которому жить надоело… Нежный какой раб пошел, подумаешь, на вид быдло быдлом, а уж и не убей у них никого. Чувства у них, вишь ты. Братские.
– Тьфу, пропасть! А второй где? Красавчик с бараньей башкой? Тоже, скажешь, бросился?!
Ашур как старший каменщик мог позволить себе немного дерзости даже перед Джерабом:
– А про него вы у господина рабсака спросите, господин. Тот ведь его себе присмотрел и прибрал, как грозился. Вот ему и знать, как долго и где он там с ним развлекается.
Джераб положил руку на рукоятку кнута, размышляя, хамит ему старик или все же на грани удержался. И правда, про Асфеназа-то сам мог догадаться… Ладно, свой кнут старший получить еще успеет. Ближе к вечеру, чтоб работе не помеха.
– Хватит трепа, давайте за дело, – он убрал ладонь с кнута и ушагал в тень – мрачно размышлять, как он будет докладывать об убытке десятнику. И виноват-то во всем не он… А виноват-то во всем, как ни крути, Асфеназ. Высек бы мальчишку до полусмерти – и дело с концом, а то сразу в расход… Вот вместо одного и двоих недосчитались. Но Асфеназ, разумеется, не мог быть ни в чем виноватым. Рабсак виноватым не бывает. Разве только перед туртаном, ну и выше, перед царем.

+

На третий день побега они едва не попались. Запасенный хлеб кончился, есть хотелось неимоверно. Решили поступить просто: в обеденный час на двадцать пятом уровне Мисах подошел с миской и чашкой к раздатчице каши, отстояв короткий хвост очереди из работников, тесавших доски и опоры для строительных платформ. Плотники не обращали на него особого внимания – усталые, голодные: едва получив свою порцию, просто отходили, присаживались кто куда на доски и прямо на пол и начинали работать ложками. Раздатчице тоже было все равно, что паренька она видит впервые: раб и раб. Плюхнула кашу в подставленную миску, плеснула пойло черпаком. Мисах хотел было уже радостно ретироваться, однако тут за волосы на затылке его схватила грубая рука.
– Эй, красотуля, а ты откуда такой взялся? – в него цепким взглядом всматривался дежурный надсмотрщик при плотниках. – Что-то мне кажется, я тебя здесь не видел. Дай-ка на ошейник глянуть.
Он больно развернул Мисаха к себе за волосы, присвистнул:
– Чее-гоо? Сотка, лопни мои глаза? Так, так, и откуда тут у нас такое чудо с самой верхотуры?
– Руки от него убери, это мой, – рявкнул низким голосом Шимун, вырастая у охранника за плечами. Тот сразу отпустил Мисаховы кудри, вытянулся, на глазах теряя уверенность: чужой рабсак. Работяги оторвались от своих мисок, со всех сторон блестели встревоженные глаза – что-то происходило. Это всегда не к добру, когда что-то происходит.
– Господин рабсак, прощения прошу… Но ведь кормиться на чужом уровне уж точно не положено… Даже если перемещают, то сперва на прием новой бляшки же по уставу…
– Ты меня тут будешь уставу учить? – Шимун мигом содрал с пояса кнут. – Ты мне тут моего личного раба, которого я перемещаю куда мне надобно, будешь бить? Думаешь, кнут не для таких, как ты, думаешь, ты сильно лучше этих? – он яростно кивнул подбородком в сторону вжимающихся в доски и камень испуганных плотников. – Сперва хоть до десятника дослужись, салага, а потом рабсаку службу объясняй!
На этих словах он от души хлестанул надсмотрщика по голым коленям – судя по длине юбки, тот был из нижних чинов – и тот вскрикнул в голос, равно от боли и от крайнего изумления.
– Что, попробовал еды, которой кормишь других? – ощерился Шимун, глядя, как тот моргает и кривится. – Вот тебе урок с начальством не спорить. Поспорь еще – и следующий кнут будет по морде, – он угрожающе приподнял орудие, и надсмотрщик шарахнулся от него, видя, что это не пустая угроза.
– Простите великодушно, господин рабсак! Перепутал я… Ошибся… Пере…бдел…
– Вали отсюда и работникам жрать не мешай, – приказал Шимун, усилием воли заставляя себя опустить кнут. Все же он зашел немного слишком далеко, шумного скандала не надо, надо скорее отсюда уматывать. Только сначала…
– Подложи ему еще, – развернулся он к девушке-раздатчице, наблюдавшей всю эту сцену расширенными глазами. Ох, будет чего рассказать вечером своему парню и подругам! Ох, чего видела! Сама видела, как самый вредный надсмотрщик кнута получил! Перепугалась страшно, но… вот же было здорово! – Давай, клади до верха, не жалей, он мне нужен сегодня сытым и бодрым.

Девушка поспешно наполнила миску до самых краев, даже и с горкой.

После чего в полном безмолвии кудрявый раб с миской в одной руке и с чашкой в другой и страшный чужой рабсак удалились, провожаемые целым созвездием блестящих глаз, и свернули за первый попавшийся угол. Надсмотрщик, красный от ярости, что его унижение произошло на глазах у столь многих, развернулся к рабочим, сжимая и разжимая кулаки.
– Чего уставились? А ну заканчивай жрать и по местам!
Те поспешно застучали ложками, опуская взгляды. Ясно было – сегодняшний день простым не получится, непременно охранник сорвется не на одном из них, так на другом, а то и на многих сразу. Однако предчувствие, что он сегодня кнутом еще поработает, все равно не отбивало целиком мстительной радости, которая одолевала почти каждого при виде следа от удара на лохматых ногах этой сволочи.

Беглецы тем временем, попетляв немного, вышли к пустому нужнику – и, переглянувшись, нырнули в него, пока никто не видел. Задвинули щеколду, уселись на подмостки вокруг очка и дружно в две ложки заглотали теплую еще кашу.
– Совсем на волосок от провала проскочили, – заметил Мисах, вытирая губы. – Больше мы так делать не будем. Обойдемся лучше без еды, недолго уже осталось.
– Еще непонятно, проскочили мы или нет, – мрачно заметил Шимун. – Вдруг этот болван все-таки пойдет кому-нибудь докладывать, и на наш след местный рабсак нападет? Болван ведь совершенно прав, насчет устава-то. От сестры знаю, а она – от своего слышала.
– Не пойдет он никому докладывать, – уверенно сказал Мисах, лучше разбиравшийся в людях. – Позориться не захочет. Он лучше со стены прыгнет, чем признает, что его при куче рабов кнутом угостили. Я таких знаю… Он же вылитый Джераб, даже с лица похож. Поэтому мне скорее страшно за тех, на ком он нынче отыграется. Мы невольно людей подставили… жалко.
– А что мне было делать? – огрызнулся Шимун. – Оставить тебя ему, пусть докапывается? На верную смерть?
– Нет, конечно, вмешался ты правильно. Просто не надо было… его бить. Пригрозить бы хватило, он и без битья чуть не обделался.
Шимун что-то невнятно буркнул себе под нос и поднялся.
– Пойдем уже, хватит в нужнике отдыхать, валить нужно с этого уровня поскорее. Давай так, сперва отсюда гордо выйдет важный рабсак, а следом – ты, через пару минут. Вдруг снаружи кто есть, удивятся двоим сразу.
– Почему же удивятся? Подумают, что раб пытался утопить рабсака в нужнике, но ему не удалось, и они миром обо всем договорились. Бывали ведь всякие разные случаи…
Усмехаясь шутке, друзья все же покинули свое укрытие по очереди.

+

Ночью на внешней погрузочной платформе, как обычно, они устроились на ночлег, укрывшись плащом. Пили воду, грустили о вине – ничего, скоро все будет. Земля была уже так близко – днем они ясно различали вздыбленные вдалеке горы, те самые, горы родины Марьям, извивающуюся полосу реки («Вот про это я тебе говорил, а ты не верил»), скученные крыши людского жилья. Маленькие, как не настоящие, а ведь настоящие. Сейчас жилье чуть посверкивало огоньками. С ума сойти можно – там живут люди, такие же, как мы, но другие. Любят кого-то… детей рожают. Надеются быть счастливыми или хотя бы просто живыми. Надеются, что их дети тоже счастливыми будут, хоть немножечко. Мисах вот побыл счастливым. Немножечко. Или много, как посмотреть, целых полгода, не всем на свете такое выпало.
– А все-таки до чего приятно было ему врезать, – сказал Шимун при свете Асфеназова светильника – обустраивая ночлег, друзья его каждый раз зажигали, чтобы не навернуться вниз. – Такое это чувство… Прямо отрадное. Получай, гадина, за нас и за всех. Даже думал, не сдержусь и по морде ему тоже засвечу, так хотелось.
– Значит, тебе все-таки под конец понравилось работать кнутом? – тихо спросил Мисах, глядя на огонь. – Жалко.
– Чего это жалко? Скажешь, эта сволочь не заслужила?
– Может, тебе и надсмотрщиком быть теперь бы понравилось? – еще тише продолжил его товарищ. – Если бы предложили.
– Ага, конечно, надсмотрщиком! – сердито фыркнул Шимун. – Сразу десятником. А потом и рабсаком, чтобы людей со стен сбрасывать… и парней трахать. Ты думай, что говоришь-то.
– Зато у тебя бы завелся твой личный кнут. И право его использовать сколько хочешь.
– Ты мне, конечно, друг и все такое, но если прямо сейчас не заткнешься, я тебе врежу! – Шимун был оскорблен не на шутку. – Ты с кем меня сравниваешь вообще? Щас как дам!
– Ну, дай, если так чешется. Можешь даже сразу кнутом. Раз уж он у тебя есть.
– Да пошел ты! Вообще не желаю с тобой разговаривать, урод! Знаешь, сколько я этого кнута получал, тебе и не снилось, и теперь что, по-твоему, не могу даже… – Шимун прервался, отвернулся от товарища, сердито моргая в темную ночь, пронизанную далекими огоньками. Это ж надо так обидеть. Такое ему сказать. Как будто он, Шимун… как будто…
Хоть и обиженный, через какое-то время он развернулся, не в силах сдержать любопытства: услышал непонятный шорох, будто скребется кто. Мисах, поджав под себя ноги, корябал кусочком известняка по серым доскам платформы, что-то чертил. Шимун приподнялся на локте, всмотрелся: конечно же, лошадь. Такая узнаваемая большая длинная лошадь, бежит вроде, хвост метелкой, а на спине у нее два всадника, один крупный, с молодой бородкой и бритой головой, а другой поменьше, с шапкой волос…
Шимун шумно вздохнул, пламя на конце фитиля заколебалось.
– Вот так ведь лучше, – шепотом сказал Мисах, не оборачиваясь, а потом хотел затереть рисунок ладонью. Товарищ вдруг перехватил его за запястье, тем его немало удивив.
– Что?
– Не стирай, – прошептал Шимун, чувствуя, как горят щеки. – Пусть будет. Пусть тут от нас… что-то останется. Что мы тут были. Никто же не догадается, а мы будем знать.
– Ладно, – чуть поразмыслив, согласился художник и высвободил руку, а потом потянулся загасить фонарь. – Спокойной ночи.
– Спокойной, угу. Завтра предпоследний рывок. Или как пойдет.

+

Перед предпоследним, вторым над землей уровнем быстрое продвижение беглецов к свободе малость застопорилось. На этот уровень – «детский», он же уровень лечбы – так просто не попадешь, будь ты хоть какой рабсак. Тут веская причина нужна. Просто прикинуться больным, закашлять и зашататься – не поможет: и чего приперся, вали к себе в хибару отлеживаться! К тому же сразу зададутся вопросом, с чего это такой большой начальник самолично больного сопровождает, некого, что ли, другого послать? Слишком многие рабы стремились попасть на уровень лечбы, многие даже нарочно наносили себе увечья, чтобы провести пару недель в относительном покое, в бараке для больных, где дают похлебку из требухи и от работ почти совсем освобождают. Рабы – товар ценный, царь ценным товаром просто так не бросается, если раба можно подлатать – надо подлатать, это дешевле, чем нового вырастить да обучить. Даже калеки находили себе место на «детском» уровне, если умели чего-нито ценное: из младенчества Мисах помнил доктора, который пользовал его маму после побоев, нанесенных несговорчивой бабе очередным надсмотрщиком, искавшим ее красоты. Доктор был одним из самых ярких младенческих воспоминаний Мисаха: с ума сойти, взрослый дяденька, а ростом всем прочим дядькам по пояс, потому что у него вместо ног деревянная дощечка с колесами, а в руках особенные такие досочки, чтоб от земли толкаться! У доктора притом была добрая улыбка и теплые, удивительно сильные руки, которые он немало раскачал годами катания на своей тележке. А еще он был из тех редких мужчин, который не приставал к маме, а наоборот, жалел ее, а маленькому Мисаху подарил гладкий камешек, почти круглый, как шарик: сказал, такие камешки бывают на дне моря, обкатанные волнами. Он ведь когда-то видел море, доктор-то, когда свободным был, с ума сойти можно. Жив ли он сейчас, хорошо бы – жив, невольно подумал Мисах, вспомнив одного из немногих людей в своей жизни, от которых он не видел ничего, кроме добра. Сколько тогда ему было лет? С детского уровня на другие работы отправляют женщин, чьи дети перестают кормиться грудью и уже уверенно умеют ходить… Значит, года два с половиной – три, наверное. В этом возрасте Мисах ходил еще кое-как, то и дело на всякий случай опускался на четвереньки – падать было больно, он боялся падать – зато говорил уже раздельно и слова запоминал, и то и дело пытался что-нибудь нарисовать на камнях под ногами, подобрав в кухонном очаге остывший уголек…
От воспоминаний младенчества его оторвал Шимун, ткнув локтем в бок.
– Ну так что делать-то будем? Придумывай давай. Ты же у нас главный придумщик.
Они сидели, как обычно, в нужнике: эти деревянные постройки с защелками внутри встречались на всех этажах там и тут и предоставляли возможность уединения. Не самое благоуханное место, зато можно пошептаться как следует, не вызывая ни у кого удивления – чего это рабсак с рабом сидят рядышком и дружески болтают на углу улицы?
– Не придумывается, – беспомощно сказал Мисах, теребя свою бляшку: привычка что-нибудь крутить в руках во время раздумий была с ним с раннего детства. – Кроме того, что я уже говорил: может, тебе попробовать сломать мне руку? Вытерплю как-нибудь…
– А я тебе уже говорил, куда тебе нужно пойти с такой идеей, – буркнул Шимун, награждая друга еще одним тычком. – Нужен ты мне весь поломанный в дороге. Нам еще с детского уровня выбираться, и потом быстро рвать когти, может, и драться на выходе, сам понимаешь, какой из тебя бегун и драчун со свежесломанной рукой.
– Ну, мне же врачи наложат шину, с этим можно неплохо двигаться, и…
– Поговори еще об этом – и я тебе вообще ногу сломаю, – оборвал его Шимун. – Чтоб уж наверняка. На костыле будешь прыгать, за мной поспевая.
Мисах вздохнул и закрыл глаза. Сосредоточиться, нужно сосредоточиться. Нужник был довольно чистый, очко ребята прикрыли крышкой, но все равно запах мешал как следует собраться и помолиться. Нужно думать о самом чистом, самом хорошем на свете… мама, ну подскажи. Дай мне тебя услышать! Поговори со мной, мне очень, очень нужна твоя помощь.
«Вспомни, как ты попал на детский уровень в прошлый раз».
«Как? Я же просто там родился…»
«Именно. А как туда попала я?»
«Ты родила. Меня…»
– Нашел! – Мисах возбужденно вскочил, воскликнув чуть громче, чем следовало: если кто сейчас стоял у двери нужника или просто проходил мимо, мог бы подивиться, чего такого хорошего можно найти в этом заведении, чтоб так радостно об этом возвестить. Шимун прижал палец к губам, его товарищ согласно закивал и сбавил громкость.
– Просто нужно родить, – объяснил он с таким выражением, как говорят о чем-то очевидном, но по странной причине ускользавшем от понимания. – Беременную женщину точно пропустят.
Шимун уставился на него, как на полного придурка.
– Ну, ты же можешь превратиться в рабсака, и очень неплохого, у солдатни поджилки от тебя трясутся. Чем я хуже? Возьму и сделаюсь беременной женщиной.
Шимун, у которого рот был только что разинут от идиотизма его товарища, теперь отвесил челюсть еще ниже – уже от его гениальности. Спохватился, увидев узкое место:
– Эй, а с чего целому рабсаку сдалось лично провожать тетку в родильню? Никого помельче для этого не нашлось?
Мисах лукаво улыбнулся – даже, можно сказать, не лукаво, а глумливо:
– А это зависит от того, чей у нее внутри ребенок.

+

Женскую тунику пришлось попросту украсть. Проходя мимо развешанной на веревках стираной одежды, друзья огляделись – вроде никто не смотрит – и Шимун рывком сдернул платье с веревки, едва не обрушив всю конструкцию. Добычу быстро затолкали в Мисахов узел и как ни в чем не бывало продолжили путь, по дороге Мисах заметил, что кое-кто их все-таки видел: старуха из хибары напротив, совсем дряхлая, провожала их через окошко пораженным взглядом, шевеля беззубым ртом: ничего себе дела… Надсмотрщик тряпку украл… Бабью тряпку… Девку свою, что ли, хочет порадовать? Так мог бы и за деньги что получше купить, вот же волчье племя, последнее урвут у бедняков, хоть могли бы, могли бы, да лишь бы им, сукам, не тратиться.

В очередном нужнике-укрытии Мисах снял рабский ошейник с бляхой и попросил товарища подержать ее у него перед лицом. С помощью подобранного уголька он намеревался создать свое жизненно – для выживания – важное художественное произведение: нарисовать у себя на лице лицо женщины. Шимун просто ахнул, когда тот закончил и поднял голову ему навстречу. Всего-то тот подправил форму бровей да замазанным углем большим пальцем слегка затемнил веки, а Шимун увидел перед собой Мисахову несуществующую сестру, девушку поразительной красоты. Да еще помогло забрать волосы вверх с помощью куска веревки: кудри были настолько густыми, что удалось создать иллюзию плотной прически из длинных локонов.
– Ну ты даешь! Таким бы даже и я тебя захотел, – прошептал Шимун, хлопая ресницами. – Ну, если б не знал, что у тебя там под туникой вообще не то, что мне надобно.
– Конечно, вы меня такой и захотели однажды, мой господин, – страстным до идиотизма шепотом произнес Мисах, выпячивая губы бантиком и одновременно ухмыляясь, от чего его товарищ вытаращился еще сильнее. – Иначе я не была бы сейчас от вас беременна! В общем так, давай помоги все это затолкать под пояс более-менее натурально, гладко должно выглядеть, без комков. Руками разгладим, но если что – ты меня, будь так добр, то и дело осторожно лапай для прикрытия, в смысле лапай обязательно, но осторожно, чтоб вся конструкция не расползлась, понял?
Шимун закивал: еще бы не понял, живот-то сделали из узла с барахлом, начни как следует мять – тут же на куски разлезется.
Мисахово знание грамоты сослужило в очередной раз добрую службу: кончиком Шимунова – бывшего Асфеназова – меча удалось кое-как превратить имя «Мисах» на ошейнике в женское имя «Михала». Криво, конечно. Но те, кто будет читать, тоже не каллиграфы. Им сойдет.

Надсмотрщик, патрулирующий подъемник на втором – «детском» – уровне, был аж десятником.
– Что ж вы сами-то, господин? – сочувственно спросил он, проверяя бляшку рабыни вполглаза. – Неужто на такой долгий путь никого попроще послать не нашлось?
– Хе-ххх, парень, если хороший мальчишка родится – так может даже и выкуплю, – широко усмехнулся Шимун. – Мое семя, сам и прослежу. Поймешь потом, как женщины у тебя свои будут. А пока скажи-ка, как бы найти повитуху по имени Джаффит? Слыхал, лучшая. Мне лучшая нужна.
Патрульный пожал плечами.
– Да вы у родильных бараков спросите, там наверняка знают. Я тут пару месяцев всего, только рабов на подъемнике как-то помню, а про баб всех этих ну… не знаю ничего, простите, господин.
– Вольно, разберемся, – молодой рабсак, подхватив под локоть женщину, которая стонала сквозь зубы, закатывала глаза и явно собиралась вот-вот разрешиться от бремени, широкими шагами удалился в сердце самого лучшего, самого спокойного этажа Вавилонской башни. Женщина была роскошная, хоть и беременная, эх, мне бы такую, да лучших начальство разбирает, вздохнул надсмотрщик, присаживаясь на табурет у подъемника. Но помечтать-то можно? Глаза вон какие, волосы какие, кожа как молоко, эх, красота…

У родильных бараков Шимун перехватил пожилую тетку, явно из повитух.
– Джаффит знаешь? Из ваших. Жива она еще? Повитуха старшая.
– Старуху Джаффит кто ж не знает, – угодливо кланяясь, зачастила тетка, которая толкала тачку с бельем и по пути то и дело припадала на одну ногу. – Она в бараке номер шесть, господин, должна быть, там и застанете, господин, благослови вас боги, господин… и ребеночка.
Старуха отвалила, а Шимун внезапно зажмурился – слезы подкатили. Мисах по праву наложницы присунулся к нему под локоть: ничего такого зазорного.
– Моя мать живая, – шепотом сообщил Шимун, часто дыша, чтобы не показать своего волнения слишком уж громко. – Ты представь такое? Моя мать живая, я ее вот-вот увижу.
Мисах сам от себя не ожидал – но тут, верно, и маскировка позволила: поднялся на цыпочки и поцеловал рабсака в мокрую щеку.
– Видишь, все не зря, – шепнул в лохматое (шерстка по краям, поросль изнутри) плоское ухо. – Я так рад. Живая мама – это здорово.

К родильному бараку двигалась носильщица с двумя корзинами апельсинов и с привязанным на спину платком крест-накрест крохотным ребенком. По праву сильного («А ну постой, вот так, умница, иди дальше куда шла») – Шимун быстренько нахватал плодов, сколько в руки вместилось. Носильщице, конечно, и в голову не пришло возразить, только ссутулилась еще сильнее и шаг ускорила. А руки у Шимуна были те еще, каждая шириной с лопату, и апельсинов в итоге получилось пять. Кивнул Мисаху на низкую скамью у стены.
– Держи, женщина, ешь, – произнес во всеуслышание, бросая ему в подол целых три штуки. – Это тебе считай задаток. И только вздумай мне родить урода вместо хорошего крепкого мальчишки! Того-то, глядишь, и выкуплю, если он мне понравится. Постарайся для меня.
– Да, господин, конечно, господин, – улыбаясь во весь рот, отозвался Мисах – и впился в апельсин всеми зубами, даже не помыслив, что с плода можно бы снять шкуру. И так было прекрасно. Вот, значит, что такое апельсин, о котором мечтала сестра Шимуна, о котором вздыхал Раман… Кисло, невозможно кисло, скулы сводит! И все-таки до чего ж вкусно, свежо, по-настоящему, пахнет жизнью. Вот мы спустимся наконец и будем каждый день есть эти самые апельсины. Ну, или как повезет. Но хоть иногда будем.

В предбаннике, за пологом, скрывавшим половину, куда мужчинам вход заказан богами, Джаффит мыла в тазу окровавленные руки и давала помощнице указания. Девчонка Сурия слушала, кивала с улыбкой: приятно видеть, как кто-то хорошо свое дело делает! И девочка вышла отличная, крепенькая, как яблочко, и закричала что надо, на весь барак – сразу видно, здоровячка! Матери теперь всяческие блага, и повитухе почет. Вот вырастет Сурия – и тоже старшей повитухой станет, самая лучшая работа, что ни говори: помогать людям на свет выходить.
– Сразу же застирай тут простынку, а то кровь засохнет, – говорила Джаффит, вынимая ладони из порозовевшей воды.
– Да, конечно, бегу уже, – помощница откинула полог, ступила за порог – и ровно в это мгновение дверь открылась, и снаружи зашагнул здоровенный надсмотрщик – в шлеме, при мече, в длинной красной юбке. Батюшки, целый рабсак пожаловал! Джаффит невольно сжалась, втянула голову в плечи: от визитов большого начальства добра не жди. Испуганно хлопала глазами.
За рабсаком подтянулась молоденькая брюхатая женщина – а, так вот в чем дело, поди, свою девчонку лично и привел. Но все равно страшно.
– Ты Джаффит? – спросил сурово и как-то… странно, будто она провинилась чем.
– Я, господин, точно так, господин, – повитуха поклонилась, на всякий случай и еще раз, и еще раз: лишним не будет, надо его как-то умаслить.
– Пойдем с мной. Нет, не наружу. Куда-нибудь здесь, где никто не ходит. Любой чулан годится. И света возьми.
Джаффит быстро окинула мысленным взглядом свое хозяйство – никто не ходил здесь разве что в кладовке со всякими тазами, ведрами и тряпками. На трясущихся ногах она покорно пошла, светильник в руке прыгал, так что масло чуть не расплескалось. Будь Джаффит, согласно своему имени, прекрасной – такой, какой она была в молодости – у нее были бы менее пугающие идеи, зачем именно рабсак тянет ее в кладовку, но тут… Женщина его семенила следом, держа руки на огромном животе, словно боялась, что тот отвалится. Судя по размеру живота, и впрямь он должен был вот-вот кое-кого выпустить из себя на волю.
Закрыв за собой дверь кладовки, рабсак дождался, пока повитуха поставит свечу на штабель каких-то ящиков, и снял шлем. Женщина его шлем тут же подхватила, а он шагнул к Джаффит, вглядываясь до боли в глазах в ее морщинистое, обвислое, считай полувековое лицо, ища в нем знакомую красоту, Ахикарову красоту, красоту Хавы – и находя ее безошибочно, никуда она не девалась. Слегка затянулось патиной времени – сколько он ее не видел, лет десять, больше? – но никуда не девалось знакомое, как собственная рука, лицо его матери.
Джаффит тоже задохнулась, глазам своим не веря, потом вдруг заплакала. Не смея к нему прикоснуться, просто стояла и глотала слезы, прижимая руки к груди.
– Шимун… Сыночек… Но как?.. Что это такое?..
Он первым ее обнял, и она в ответ вцепилась в него, как голодный младенец в материнскую грудь.

Часов через сто они наконец разлепились. Мисах терпеливо ждал, присев на перевернутую кадку, не вмешивался. Ему тоже хотелось плакать, но он как-то терпел.
– Это Мисах, – наконец вспомнив о нем, хлюпнул носом Шимун. Вытер нос рукавом, глянул мокрыми глазами. – Он на самом деле парень. Мы сбежали. Ахикар… он умер, мам, его убили. А я убил того, кто его убил. Сволочь такую. И мы сбежали.
Джаффит едва слышно вскрикнула, снова вцепилась в сына. Какое-то время поплакали уже об Ахикаре, Мисах сидел, закрыв лицо руками, и глотал слезы, люто завидуя этим двоим – они хотя бы могли порыдать друг другу в теплые плечи, а он давился горечью совсем один. Джаффит первой взяла себя в руки, отстранилась, спросила прерывисто:
– Хава?
– Жива, здорова. Живет с десятником. Хорошо живет, мам, правда. Кухаркой работает и на раздаче.
– Вас ищут?
Да, Джаффит сразу переходила к делу – не терять ни минуты ради спасения жизни важное искусство для повитухи. А то можно потерять и ребенка, и мать. Одного ребенка она уже потеряла… Самого любимого из тройки, младшего, золотое яблочко ее сердца. Сердца, от которого нынче одну треть отрезали, но еще две трети оставались, хватило бы на дожить. Не должны матери переживать своих детей, но боги несправедливы. Как же они несправедливы все-таки, боги… Джаффит сразу же устыдилась богохульных мыслей и поспешно мысленно же попросила у Мардука простить ее, жалкую грешницу, и хоть оставшихся деток сохранить до ее кончины, не наказывать.
– На самом деле наверняка, – вместо Шимуна на ее вопрос ответил Мисах. – Но, видно, пока не особо успешно. Мы тело спрятали… так, что его день на четвертый непременно найдут, и вот тогда переполох до небес поднимется.
– В нужнике схоронили, – сквозь слезы ухмыльнулся Шимун. – Ахикар его, гадину, говна куском обозвал – вот мы его путем говна и отправили. Но он наверняка сейчас уже развонялся, как раз четвертый день-то, так что времени у нас считай и нет, сегодня же надо заканчивать с этим. Бежим с нами?
Джаффит даже как-то жалостливо покачала головой.
– С ума ты сошел, сынок, такое предлагать. Куда я побегу, зачем? В мои-то годы… И отца твоего я одного не брошу, а из него бегун сам знаешь какой…
– Я отца понесу на закорках, – быстро сказал Шимун, схватил мать за запястья, жадно гладил узловатые пальцы. – Я сильный, выдержу, сколько надо, столько и пронесу его!.. Бежим с нами, вы оба!
– Где ты только таких мыслей нахватался, фантазий таких, – Джаффит горько качала головой. – На Ахикара это еще похоже, но чтобы ты… Ты всегда разумный мальчик был, видел свою выгоду, зря не подставлялся…
Это я его испортил, я испортил обоих ваших сыновей, матушка, едва не выдал Мисах, которому тоже было ужасно горько. Но сумел промолчать, глядя в дощатый пол с пятнами его собственных слез.
– Никуда я, конечно, не побегу, кому я там, снаружи, нужна-то? – спокойно и безнадежно продолжала повитуха. – Кем я там буду? Старухой, беглой рабыней, обузой тебе, молодому? А отца без ноги какая там жизнь ждет? Здесь-то у него работа есть, он работу знает, подъемник свой – как пять пальцев, а меня и подавно уважают все, я людям нужна. Да и разучилась я уже… отвыкла. От земли отвыкла. И свободной из меня не получится, поздно на старости лет учиться, родилась рабыней, рабыней и помру, каждому от богов своя судьба, с богами не поспоришь.
Шимун бурно рыдал, кусая пальцы, чтобы не издавать слишком уж громких звуков. Мисах, не выдержав этого зрелища – почему-то рыдающий Шимун был куда более душераздирающим, чем, например, сам Мисах – подошел, обнял его за плечи, стиснул изо всей силы. Беременный живот съехал набок, ну хоть не вывалился.
Джаффит обхватила руками тяжелую голову сына с отросшей щетинкой волос. Долго говорила – Шимун так хорошо помнил из детства эту ее успокаивающую интонацию, мерную, словно колыбельная, если кто из детей получил кнута и плачет, если кого из детей обидели, если кто из детей приник маме головой к животу… К животу, из которого они все вышли, словно стремясь туда вернуться из недоброго мира: в самое теплое, самое защищенное на свете место, где есть только мамина любовь – и больше ничего.
– Сынок, ты пойми меня верно. Я рабыня Башни. Я повитуха тут, старшая повитуха, здесь мое место, иного у меня не будет. У меня муж, у меня все идет как идет, я боюсь до смерти, но ради тебя я все сделаю. Помогу, чем сумею. Тебе-то ходу назад нет, я даже и не отговариваю. Беги, беги вот с дружком своим, вы молодые, храбрые, вы там обвыкнетесь, справитесь, проживете. Будете свободными людьми. А я буду всю жизнь молиться, чтоб боги тебя хранили, и дети твои будут свободными, и внуки, а я буду знать, что у меня есть сын из свободных. А Хава моя, голубка, небось скоро ко мне рожать пожалует – вот и с ней повидаемся.
– Отца… хочу увидеть, – хрипло выговорил Шимун, наконец хоть как-то убаюканный монотонной музыкой ее речи. – Повидаться перед тем, как…
– Повидаешься, а то как же, – кивнула Джаффит, гладя колючую голову легкими руками. – Нынче ночью и повидаешься. Кто, как не он, будет вам подъемник крутить? А пока посидите лучше тут, я девочкам скажу, чтоб в кладовку не совались, что будет нужно – я сама схожу принесу. Они меня уважают, слушают, не выдадут. Мужчины у нас не ходят, надсмотрщики тоже, мужчинам в нашем месте делать нечего. Обед настанет – принесу вам поесть. И вина, – она неожиданно очень молодо подмигнула Мисаху, соединенная с ним тройным объятием, через сына. – Вот они и радости работы повитухи: роженицам в награду чистое вино выдают, а мы грешным делом у них и себе отливаем, себя балуем.
Она отпустила наконец Шимуна и развернулась к двери. Мисах неожиданно сказал ей в спину – сам не зная, зачем, просто захотелось это сказать:
– Я любил Ахикара очень. Мы с ним были… вместе.
Вот и впервые он сказал это слово вслух – да что там вслух, он даже и про себя, в мыслях раньше его не говорил, никак не применял слово «любить» применительно к ним с другом. Не было такого слова для них, оба они, два вчерашних мальчишки, выросших в рабстве, его не знали. Говорили совсем другие слова: «Я никому не дам тебя побить, если смогу». «Я нарисовал тебе лошадь». «Очень больно? Ты лежи, я тебе лепешку поломаю». «Мы построим себе дом на земле и будем там жить». А вот как оказалось… что это все значит одно и то же, одно и то же. То, что он сейчас сказал этой старой женщине.
Женщина обернулась, смотрела на него долгим темным взглядом – глаза у нее были Ахикаровы, кожа тоже.
– Ты красивый. Я рада, – наконец сказала она, и Мисах отчего-то испытал прилив гордости. – Рада, что мой сын там был не один. Что ему было с тобой хорошо.
– Очень хорошо, правда, – подтвердил Мисах шепотом и вытер лицо рукавом. – Я ему рисовал. Мы говорили про все на свете. Мы смеялись много. Он такой веселый… был.
– Да, он всегда был веселым и смешливым, – ровным голосом подтвердила Джаффит – и затворила за собой дверь чулана.

+

Отец Шимуна, Абрам, работал на самом трудном, самом долгом из внутренних подъемников – том, что вывозил через высокий нежилой фундамент на уровень земли. На эту работу его поставили после того, как он, каменщик, необратимо повредил на стройке ногу, и ее пришлось отрезать по колено. Он клал стену Вавилонской башни еще в те времена, когда верхним уровнем был двадцатый, и с двадцатого махом угодил на уровень лечбы, где и повстречался со своей будущей женщиной. Калеку могли бы и в расход пустить, когда стало ясно, что ногу спасти не удастся, однако в камнетесах Абрам прославился исключительной силой рук, которую и унаследовал от него старший сын. А для вращения ворота подъемника ноги, в общем-то, и не нужны, тут руки куда важнее. Коль скоро раб добирается до места работы на костылях, а потом устраивается на особом сработанном для него стульчике – да и пожалуйста. Зато смирный и сильный как вол.
Не только силой – внешностью Абрам тоже был похож на Шимуна, вернее, конечно же, сын на отца, а не наоборот. Даже голову так же брил накоротко. И улыбка у него была Шимунова, когда при свете Асфеназова светильника они с сыном крепко обнялись, словно меряясь, кто кому верней раздавит грудную клетку.
– Хорош со мной уже миловаться, валяйте на платформу, – Абрам оторвался от сына, с приязнью глядя ему в лицо. – Ишь ты, здоров как вырос, весь в меня! Чуть мне ребра не сломал, горжусь! Все у тебя будет как надо, сын, с такими ручищами везде работу найдешь, хоть и внизу.
Шимун улыбался во весь широкий рот, довольный отцовской похвалой.
– На платформу валите, кому сказал, – Абрам легонько толкнул его в грудь, отпихивая от себя. – Спуск долгий, это тебе не между уровнями, а если меня застукают за ночной работой… сами знаете.
– До свиданья, пап, – прошептал Шимун, пожирая его взглядом. – Спасибо тебе. Вам. Спасибо.
– Спасибо, – эхом отозвался Мисах – уже больше не Михала, с умытым лицом, уже в обычной своей мужской тунике. Он нес и узел, и светильник – знал, что Шимуну руки понадобятся для прощальных объятий.
– Из спасибы плаща не выкроишь, – усмехнулся Абрам, берясь за ворот. – А чтобы отблагодарить, Шимун, ты непременно возьми там на земле себе жену хорошую и заделай с ней не меньше пятерых детишек, чтобы наша с матерью кровь даром не пропала, понял? Обещай!
– Обещаю, пап, – Шимун усмехнулся в ответ, как зеркало, и ступил на платформу подъемника. – Ради того и затеваюсь, в общем говоря. Давно я этим делом интересуюсь, да сам знаешь, на верхотуре с девчонками не очень-то.
– С дружками развлекайся, если хочешь, но главное в жизни – это жена! – напутственно произнес его отец. – Хорошая жена – это все равно что смерти нос натянуть. Все равно что солнце в небе. Ты запомни, я-то знаю.
– Запомню, пап.
Абрам махнул на прощание рукой и налег на рычаг, заскрежетали цепи, и платформа, увозя на волю двух безумных храбрецов, медленно двинулась в абсолютную тьму.

+

Все равно что солнце в небе… Для Мисаха таким вот солнцем был Ахикар. В его присутствии делалось словно физически светлее, даже без огонька. Если бы здесь сейчас был Ахикар, эта тьма тоже расступилась бы.
Почему-то темнота, где не видно воздуха снаружи, куда темнее самой черной ночи на башне, даже и на нижних уровнях. Там воздух другой, там ты знаешь, что есть окна, а за окнами небо, а в небе солнце, просто его сейчас не видать, спряталось за край земли, но завтра снова вернется. А в длинной-длинной шахте, выводившей из башни прочь, было беспросветно, как в преисподней.
Сердце Мисаха сильно колотилось. Он никогда не боялся темноты, наоборот, темнота означала ночь, покой, безопасность, сон… Но то была другая темнота. Эта невероятно давила, будто они с другом под скрип цепей опускались в мир преисподний. Огонек светильника ее не рассеивал, выхватывая из мрака только их испуганные лица, а вокруг была все та же непроглядная плотная вязкая каменная тьма.
– Если бы можно было живому спуститься в мир подземный… Спуститься, найти там, кого надо, и вместе с ним подняться наружу, – шепотом произнес Мисах, одолеваемый навязчивым образом. Как он наощупь с фонарем пробирается по царству Нергала, по миру каменных деревьев, сухих рек и бесплодных полей, живой в земле мертвых, выкликая – «Ахикар!», ища своего друга, чтобы забрать его назад, к свету. Делясь с ним своей жизнью, чтоб ее хватило на двоих.
– Чего ты такое говоришь? – испуганно отозвался Шимун. – Хорош пугать, и без тебя жутко! Нечего живому делать в мире мертвых. Поживем лучше в мире живых. Долго-долго, сколько получится.

Спуск продолжался бесконечно, то ли полчаса, то ли целый месяц. За этот месяц Мисах успел состариться на несколько лет. Рывками, с короткими остановками дощатая платформа несла беглецов то ли в преисподнюю, то ли к новой жизни. Однако наконец скрежет цепей умолк, платформа тяжело опустилась на…
На землю. Боги, нижний уровень был земляной.
Друзья ступили на землю неуверенно, будто опасаясь, что сейчас она под ними просядет и они упадут куда-то в неизвестность. Сквозь тонкие подметки сандалий земля ощущалась такой упоительно мягкой, невероятной, как по облаку ходить – однако земля не провалилась, согласна была их носить, была настоящей и плотной. Тяжелая дверь в стене была закрыта на засов толщиной с Мисахову руку. Да не на один – вон еще засов… И еще…
Шимуновой силы хватило, чтобы отодвинуть все три, и беглецы, задыхаясь, выступили под яркое звездное небо, такое далекое отсюда, такое будто и ненастоящее. Хотя на самом деле – еще более настоящее, чем там, наверху, потому что небо создано, чтобы куполом накрывать землю, и с земли детям земли его видно куда как… правильнее.

На подгибающихся от благоговения ногах они сделали свои первые шаги по зеленой земле – и вдруг услышали чудовищный рев, содрогающий основы мира. Мисах едва не выронил лампу – чудом не расплескал, Шимун схватился за меч – и мигом выдернул его из ножен. Инстинктивным движением задвинул товарища себе за спину.
Мисах выглянул у него из-за плеча, высоко поднимая светильник, чтобы тот не слепил самого светоносца. Тихо рассмеялся. Зрение у него было острее, чем у Шимуна, так что он указал другу сам, рукой со светильником указал – другая была занята узлом с барахлом:
– Смотри! Не бойся… Оно не злое.
В темноте надо рвом топталось, привязанное на длинную веревку, четвероногое существо – крупное, темное, прядало на фоне ночного неба огромными ушами. Подняло голову, проревело еще раз, то ли призывая всех и каждого с ним сразиться, то ли горько жалуясь.
– Боги… Это же лошадь, – прошептал Шимун, медленно опуская меч. – Вот только что мы выбрались… только на землю ступили… и сразу эта твоя лошадь! И сразу…
Не договорив, он бросился бежать к земному зверю со всех ног, бряцая доспехом, и зверь слегка шарахнулся от него, в страхе выпячивая и впрямь большие зубы.
Не обращая внимания на зубы, Шимун протянул дрожащую руку коснуться его ушей.
Подоспевший за ним Мисах шлепнул узел на землю, обошел зверя кругом, гордый, словно он сам его и создал. Глянул на друга, озорно блестя глазами в свете лампы.
– Эй, ты помнишь свое обещание в первую ночь? Ты грозился заняться с лошадью сам помнишь чем, чтобы только не со мной! Вот тебе лошадь… здесь и прыгай, м-м-м?
– Это парень, – быстро отмазался Шимун, который, присев, заглядывал зверю под брюхо. – Это совершенно точно парень, а с парнями я не собираюсь. Будь они хоть лошадь, хоть кто. Кстати, вон ты как расписывал, а вовсе она и не такая огромная, не такая могучая, лошадь твоя, как ты заливал.
– Потому что это не лошадь, – с возрастающей уверенностью сказал Мисах, завершив осмотр. – Я думаю, это осел. И не то что бы парень, а скорее… старый дедушка. Видишь, какая у него морда седая? Они седеют, как люди, а как иначе-то.
Старый ослик, всю свою жизнь проработавший на вороте наружного подъемника, переступал копытцами, моргал седыми ресницами на людей, ожидал кнута или гостинца.
– А давай его с собой заберем, – вдруг проникшись к зверю сочувствием, предложил Мисах. – Он ведь раб, как и мы… всю жизнь был. Подъемник вертел наружный, я слышал, что его ослы вертят, вот это один из них… Поседел на работе, а света белого не видел. На нем можно вещи будет возить. И даже, может, верхом забраться, если он позволит.
Шимун без лишних разговоров перерезал мечом веревку, оставив кусок достаточной длины, чтобы вести осла за собой, и с силой за нее потянул.
– Давай, ты, недолошадь! Двигай, ну! Хочешь на свободу? Мы тебя отведем!
Осел в страхе уперся намертво, еще раз жалобно проревел, не понимая, куда его тащат и что происходит. Человека с кнутом он привык бояться, но тут творилось что-то уж совсем неправильное.
– Погоди, лучше так, – Мисах разворошил узел, вытащил оттуда один из гостинцев, которых им с собой насовали повитухи. Было и хлеба две большие лепешки, и пара апельсинов, и во флягу вина налили.  Джаффит обобрала и себя саму, и малость – нынешних свежеродивших, лишь бы ее сын хоть в первый день после побега не голодал, имел чем перекусить. Но Мисах сейчас искал не хлеб и не апельсин, а длинный красный плод земли, сладкий и твердый, который, как объяснила Джаффит, тут кидают в потроховую похлебку для больных и рожениц.
– Смотри, что у меня есть, – он продемонстрировал вкусную штуку новому знакомцу. Зверь с интересом вытянул шею, сделал в его сторону неуверенный шаг. – Пошли-пошли, по ту сторону моста точно угощу, – обещал Мисах, подхватывая узел, и зашагал вперед. Порой он приостанавливался, помахивая морковкой, и ослик, окончательно решивший, что эти люди – ничего себе такие люди, бодро затрусил за ним вслед, натягивая веревку, за которую держал его Шимун. Лампу на этот раз пришлось нести Шимуну, и на бегу пламя ее расплескивалось по сторонам, создавая длинные кривые тени навроде демонов – одна так даже и четвероногая, или нет, десятиногая, да еще и хвост.
– И вот опять ты слишком умный, – хмыкнул тот, едва поспевая за разогнавшимся ослом: Мисах почти бежал.
Бежал к мосту через ров, к мосту, выводящему к настоящей свободе. Под огромные звезды, к горам, к лошадям, к деревьям… домой. Где он до сих пор еще никогда не бывал. 

На середине моста над смрадной ямой, опоясывающей всю гигантскую башню по периметру – ямой, куда десятилетиями сливали нечистоты и скидывали трупы – Шимун вдруг задержался, натянул веревку, тормозя осла.
– Постой! Погоди немного!
Мисах покорно остановился, спрятал морковку за спину.
– Что там у тебя?
Шимун поставил светильник под ноги, в два шага добрался до перил. Вглядываясь в вонючую тьму рва, где вместе с прочими мертвыми Башни лежал и его брат, вытащил из-за пояса кнут. Осел при виде кнута шарахнулся, едва лампу не затоптал, чудом промахнулся. Сильным замахом Шимун, улыбаясь так, что было страшно – сейчас у него щеки порвутся, – швырнул кнут вниз, и тот, прощально и уже бессильно щелкнув по опоре моста, исчез навеки среди трупов и отбросов.
– Вот так! – победно крикнул Шимун, разворачиваясь к другу. – И вовсе он мне не нравился, что б ты там ни думал, придурок! Говно он полное, пусть и отправляется в говно!
Мисах, хохоча во весь рот, отсалютовал ему морковкой.
Осел, вновь увидев желанный гостинец, потянул вперед.
Но прежде, чем двинуться дальше, Мисах расстегнул свой рабский ошейник и отправил его вслед за кнутом – хотя и не раньше, чем снял с него бронзовую бляшку с номером сто: хороший кусок металла, его можно переплавить на что-нибудь… красивое и полезное, или просто красивое, или просто полезное. Может, какой-нибудь земной мастер за него и монетку даст. Практичный Мисах не собирался просто так деньгами кидаться, хотя и не знал толком, что это за деньги такие.

+

Ослика, который на самом деле изрядно замучил беглецов своим упрямством по окончании запасов морковки, они продали в ближайшей деревне в дне пути от Башни. Ну то есть как продали: обменяли на два теплых плаща, кожаные сандалии вместо веревочных для Шимуна (Мисах с радостью унаследовал Асфеназову обувку), мяса кусок, большой круглый хлеб, флягу вина и железный ножик. Мисах понятия не имел, продешевил он или нет: что сколько стоит в этом новом мире, ему еще только предстояло узнавать, но торговался он с таким напором и усердием, что Шимун диву дался, не подозревая в своем товарище и такого оригинального таланта. У нас на самом деле еще много есть чего продать, Асфеназовы побрякушки хотя бы, весело болтал Мисах, когда они уходили из деревни. Доспех тоже должен кучу денег стоить, и шлем. Сейчас только надо не продешевить, разузнать как следует, почем они, эти доспехи. Давай так: увидев где-нибудь лавку, в которой ими торгуют, ты зайди, будто покупатель, и спроси, что почем – и тогда мы уже будем свои планы строить, хоть и там же предложим им наш купить, он рабсаков ведь, не какой-нибудь простецкий!
– Только меч я ни за что никому не продам, – предупредил Шимун, любовно поглаживая клинок по ножнам. – Он мой, и все тут.
– Конечно, не продашь, это же наша защита. А вот рабсаковы прочие железяки – они приметные, нам бы от них избавиться поскорее…

Все первые три дня после побега оба друга пребывали в состоянии непрекращающегося восторга. Всё им было внове: они обнимали деревья, завороженно слушали пение птиц, с хохотом плескались в ручье, несмотря на прохладу, помогая друг другу отмыться дочиста и брызгаясь ослепительной водой просто ради удовольствия. Мисах приобрел привычку, которая здорово замедляла их продвижение: привычку на пути к горам то и дело зависать над какой-нибудь мелочью, присаживаться на корточки над камешком, цветком, жучком, улиткой – и восторженно подолгу ее рассматривать, трогать пальцами с почтением, как истинное божье чудо. Да все вокруг и правда было сплошным божьим чудом – земля оказалась куда прекраснее, чем ему снилось, чем им обоим могло и подуматься. Удивительно, что ее уроженцы, которых они порой встречали по пути, вроде бы этого и не замечали, принимали как должное каждый цветок, каждую овцу, каждую птицу и бабочку, каждую вытянутую из воды серебряную рыбину… Мисах знал названия многих вещей из тех, что встречались им по пути, и радостно делился своими знаниями с Шимуном, а тот крутил головой, не в силах разом вместить столько новых слов, и со смехом просил – давай не все сразу, у меня так башка треснет!
Да, это очень важно: они оба снова научились смеяться по-настоящему, так, чтобы сердце подскакивало к горлу. Плакать по Ахикару по ночам – порой даже обнявшись под плащом, совсем просто, как братья, обнявшись – это ничуть не мешало. Ахикар ведь так хотел все это видеть. Все это знать. А теперь, получается, за него на всем свете это знаем и видим мы с тобой. Мы расскажем ему там, внизу, когда придет наше время, а ты ведь и нарисуешь ему, все-все нарисуешь, верно?.. Ты же внизу не разучишься рисовать?..

Падение великой Башни случилось на третий день их свободы. Они как раз только что доели печеные в костре яйца – выменянные, в числе прочего, на Мисахову рабскую бляшку, допили вино, собирались сложить барахло в узел и продолжить свой путь к горам, которые делались по мере приближения все выше, все ярче и прекраснее… Земля содрогнулась неожиданно, грохот содрогнул деревья, пронесся огромным ветром. Друзья вскочили, хватаясь кто за что – Шимун за меч, Мисах за свободную руку Шимуна. Замерев, как заколдованные, они смотрели, как чудовищная башня, бывшая их миром и их кошмаром, начала складываться внутрь, проседать в себя саму, погребая под собой всё и вся, что составляло сущность их жизни, плоть их плоти. Видно, она настолько же опротивела богам, как и двоим беглецам, но у богов-то сил побольше, они могут и вот это, и вот так, чтобы насовсем и со всеми причастными… любимыми и ненавистными, добрыми и злыми. Земля мерно сотрясалась, набирая обороты, конец света наступил внезапно, и при особо сильном толчке парни не могли уже больше стоять – так и пали сперва на колени, потом на лица свои. Ну и всё. Всё. Мы пожили свободными. Целых три дня, теперь уже не…
Шимун просто орал, Мисах, вжимаясь лицом в траву, кричал маме, что он идет, вот и он идет наконец, кричал и маме, и Ахикару.

+

…Когда земля перестала наконец содрогаться, когда небо очистилось, когда осела чудовищная пыль, Мишель начал медленно подниматься с земли. Сперва он подобрался в комочек, ощупал себя, пошевелил руками, которыми прикрывал голову. Так… Вроде все на месте… Боги мои… Неужели жив. И цел.
Он осторожно присел, опираясь на руки, проморгался. Те же зеленые горы к востоку. Небо ясное, только пылевая взвесь от великого падения застит взгляд… И да, башни больше нет. Нет больше этого колосса, этого столпа земного к западу от гор. Нет больше их мира, совсем нет.
Мишель обхватил себя руками за плечи, длинно вдохнул. Это ж не только башня рухнула – это их мир рухнул, погребая под собой все, что они знали, любили, ненавидели… Его начало колотить, он потянулся к узлу с вещами, чтоб вытянуть оттуда плащ, фляжку с водой: мир рухнул, а узел с барахлом остался… Начинаем с малых вещей… с малых шагов… начинаем тихо-тихо шевелиться, чтобы встать и пойти. Куда? Туда… к горам. Вверх, дальше и выше. Ну, сперва хотя бы осмотреться.
Товарищ его, лежавший, как и он, ничком рядом на земле, застонал и пошевелился. Сел рывком, а не медленно, как Мишель, завертел головой – вроде цел, только лицо в крошках земли, даже на усах земля налипла. Боги, спасибо! Спасибо, мама… вроде он тоже в порядке. Мир рухнул, а мы остались.
– Ça va bien? – осторожно спросил он, протягивая руку тронуть его за плечо.
Тот отшатнулся, глазами захлопал, потом наконец – через пару мгновений – осознал, кто он и где он, встряхнул головой по-собачьи.
– What?
– Comment vas-tu? Sain et sauf?..
Товарищ посмотрел на него диким взглядом, снова перетряхнулся, пробормотал себе под нос на каком-то тарабарском наречии:
– What’s…. Fucking… up? Can’t understand a word…
Настала очередь Мишеля пугаться. Он чувствовал это глубоко внутри, в костях, в мозге костей: изменилось и рухнуло куда больше, чем можно было даже представить. Мир… сдвинулся. Навеки покосился, накренился, что-то самое важное катилось, соскальзывало по его тверди в океан мира, и Мишель, и они с другом тоже скользили вслед за всем остальным, и не за что было уцепиться.
– Tu… tu ne me comprends donc pas? – охваченный глубинным, от самых кишок, страхом спросил Мишель шепотом у человека, с которым они столько прошли вместе, с которым они вместе выжили и вырвались на свободу, чтобы… чтобы что?
– Something is really wrong, – выговорил Саймон, глядя на него безумным взглядом. Руки его метнулись к горлу, словно для того, чтобы облегчить исхождение слов наружу, но получалось плохо: слова выдавливались одно за другим, обдирая горло. – The world itself… it’s got wrong. It’s shifted… gods, it has totally shifted! I feel it everywhere… inside and in the air… can’t bear it… it all goes fucking wrong!..
Не понимая ни слова из этой тарабарщины, Мишель читал по бешеным глазам товарища то, что и сам чувствовал всем собой: мир непоправимо сдвинулся. Дал трещину. И в эту трещину их стремительно затягивало, как сквозь широкую трещину в чашке  выливается ее содержимое, как ни затыкай пальцами – не удержишь, не зажмешь…
Саймон заплакал. Впервые в жизни он плакал не от боли, не от горя, – от самого обычного невыносимого страха, потому что мир перевернулся, небо снизу, земля наверху, башни нет, слова потеряли значение, и на широкой поляне, среди зеленых деревьев, в молчании ужаснувшихся птиц сейчас сидели два самых одиноких человека на свете, человека, не знающих более, кто они и что они такое.
Робкая птица подала первый голос, спрашивая своих, как они там – все еще существуют? Пьюти-фьют?.. Осторожно отозвалась другая: пьюти-фьют!

Мишель отнял руки от лица в мгновенном озарении. Понял вдруг, что он должен, что он может сделать, ведь столько лет только для этого и жил, и рос… всегда тайно зная, что он живет и растет и выживает и теряет и снова выживает именно для этого. Мама, ты тоже это знала, когда учила меня рисовать?.. Он поднял с земли осколок камня – острого, белого, такого знакомого (боги, это ведь башню так разметало, аж досюда долетело, какое ж чудо, что не зацепило никак…)
Движениями, которые одно за другим становились все увереннее, начал чертить осколком на земле, пальцы постепенно вспоминали, зачем они созданы, двигались все легче и быстрее.
Он положил руку товарищу на плечо, тот взглянул из-под пальцев, выбубнил кое-как: «What’s… up? What d’you want?»
– Vois! – Мишель указал краем каменного обломка на картинку, кое-как нацарапанную на островке сухой земли. Большой красивый зверь, бегущий, с длинными ногами, с хвостом метелкой. Две человеческие фигурки у него на спине. – Le cheval. C’est le cheval. – Коснулся той фигурки на конской спине, что покрупнее, потом нацелил палец в грудь товарищу. – Toi. – Коснулся второй фигурки, а потом – пальцем себе между ключиц: – Et moi. Comprends-tu?
Саймон, рукавом туники с хлюпаньем промокнув нос, медленно кивнул. Слезы еще катились по его щекам, но глаза постепенно приобретали свое прежнее выражение – доброе, злое, наглое, веселое и стойкое одновременно. Не сдамся никогда, хоть вы все лопните. Мишель так хорошо знал этот его взгляд.
– Well, – он впечатал указательный палец с черной кромкой под ногтем в середину рисунка, зверю прямо в грудь, и попробовал храбро усмехнуться. Вышло пока плохо, но уже очень здорово, такой молодец. – А horse. – Следующим движением хлопнул себя по груди. – Me. – И наконец широкой ладонью – товарища напротив сердца, работая пятерней, как печатью: – And you.

+ Fin / The End +

+ Пьюти-фьют +