Жил-был на свете черный гриф Гриффино.
Он был очень маленьким черным грифом.
При весе в двенадцать кило размах его крыльев достигал всего 198 сантиметров. Даже не два метра, куда же это годится? Сущий заморыш.
Батюшка его, Гриффоне, видный служитель зороастрийского культа, владетель гнезда на Грифовой горе, так постоянно и говорил: кушай лучше, кушай больше, сынок, а то так и останешься Гриффино! Но Гриффино, как ни старался, все равно никак не мог съесть падали хотя бы в половину своего веса. Скушает примерно с треть – и уже все, как-то не хочется, скушшно и тошшно. Хочется взамен всяческой стервы интересоваться жизнью под Грифовой горой, зорко созерцать, что там происходит, а кушать – ну вообще больше не хочется. Не сын, а сплошное разочарование. Недостаточно религиозен, в отличие от родителей, и не стремится как можно лучше служить культу.
Папа старался сына как положено воспитывать, водил его на корпоративы. Как высмотрит с высоты хороший корпоратив с годной стервою – так сразу и семью туда приглашает. Говорит: дорогие коллеги, познакомьтесь! Вот моя жена, она по профессии, как и я, черный гриф, служительница зороастрийского культа. А вот и мой сын, он стажируется пока, а когда вырастет – тоже намеревается стать грифом, и у него есть все задатки, чтобы из него получился отличный гриф. А остальные коллеги смотрели как-то косо, потому что видели, что Гриффино вмещает даже не половину своего веса превосходной падали, а всего лишь треть, и сомневались, что он сможет построить хорошую карьеру. Грифы, как всем известно, очень тактичны и никогда не шумят и прямо не говорят, что они думают, зато они порой очень красноречиво смотрят.
Итак, рос Гриффино да рос, и в некоторый момент, как это водится у грифов, его благородное семейство решило, что в гнезде стало что-то многовато грифов. Если грифов в гнезде больше одного – это, собственно, уже слишком много, по коему поводу они и зовутся по-латински бородатыми монахами, Aegypius monachus. Исключение – любимый супруг или супруга, два грифа едина плоть, не сильно друг другу мешают, и это ничего, что два монаха в одной келье: порой и киновитами стоит побыть, не все ж анахоретами. А когда Гриффино из стажера превратился в настоящего грифа, то есть оброс коричневым перьевым халатом, за который глупые люди его прозвали почему-то черным, папа вежливо объяснил ему, что в гнезде стало слишком тесно, а значит, кое-кому, пожалуй, пора начинать самостоятельную жизнь. Признаться, Гриффино и сам был не против самостоятельности и уже давно мечтал куда-нибудь от достойных родителей улететь, посмотреть мир, а коль скоро ему в дорогу еще и пять су выдали и небольшой рюкзачок отличной падали и родительское благословение – так и вовсе прекрасно! Кто сам себе помогает, тому и Бог помогает.
Вот вам и первая часть нашей сказочки: о том, как Гриффино со своим наследным рюкзачком полетел на высоте самолета смотреть, где бы ему стать счастливым, хоть он и очень маленький гриф, но ведь и маленький гриф все равно гриф и заслуживает быть счастливым.
Вот и вторая часть нашей сказочки: жил-был в совсем другом месте преогромный сычище. Сыч Сыччоне был очень большой сыч: весил он целых 200 грамм! Ну ладно, 200 грамм он весил только сразу после еды, если удалось вобрать внутрь организма огромное стоногое насекомое. А до еды весил он 190 грамм, в хорошие дни даже 191 с половиной, все равно очень много. Едва в родительскую сычарню помещался! Высунет, бывало, голову из сычарни посмотреть, что там в мире происходит, глаза разинет – а глаза такие большие делаются, что потом голова обратно не влезает. За это родственники его периодически попрекали: говорили, заведи ты уже какую-нибудь сычарню себе по размеру, а то ты очень уж огромный, как какая-нибудь простигосподи неясыть, и нам по этому поводу с тобой трудно совместно в помещении помещаться-совмещаться.
Очень много было у него родственников, то есть больше, чем ноль: сычу всегда родственников много, они сычить мешают, не дают сидеть тихонько и смотреть сычом, дергают туда-сюда и толкают. Всю жизнь свою сычиную Сыччоне от этого страдал. Господи Боже, вот живут же некоторые птицы, гордые, хищные, разъяренные! Чернокрылые! Летают куда хотят! Свободные от этого всего народца, который надо кормить, отслеживать траектории их передвижений и еще порой выслушивать их изречения типа «Уйюй! Аааай! Сччщщ!» и прочие тому подобные глупости, которые вообще неинтересно выслушивать от духовно неблизких тебе сычей. А у Сыччоне-то, мамма миа… Имелась целая коллекция братьев и кузенов. И толпа этих братьев на даче жила, в земле рылась, копала грязную землю слишком длинными и острыми ногами и землянки строила. Нашли себе шесть соток и считают, что все должны так жить, родину любить и родную землю копать. И Сыччоне к тому же попрекают – мол, не влечет тебя к земле родной! Родину не любишь! Брезгуешь! А зря ты брезгуешь, кто близок к земле, того и земля-мать прокормит! И снова попой кверху давай копать свои противные норы. И чего, спрашивается, копают, зачем копают? Будто охота потом в этой самой норе весь свой век сидеть?
Сыччоне ведь был птицей высокого полета. Ну, считал себя таковой. Увлечение у него было – летать и в окна людские заглядывать, смотреть, как там другие существа живут-поживают. А жили они очень интересно. Заглянешь так, например, под Новый год, а там! Кто бумагу какую-то развернет и в нее смотрит, будто очень умно там про все написано, кто картинки рисует, кто на елочку всякое блестящее вешает, кто обнимается, все такое здоровское, смотришь, интересуешься бескорыстно, порой и на себя примеряешь, в скрижалях памяти отмечаешь. Делаешь себе отметку в скрижалях: плохо быть человеку одному. Не потому что грешно, а потому что как-то грустновато. Надо запомнить, рассказать людям: лучше не будьте совсем одни, а то вам грустно будет. Сычу-то хорошо так, а человеку-то, похоже, не особо. Надо об этом песенку написать.
И другие родственники у Сыччоне были, тоже не идеальные. Одни зачем-то в Индию эмигрировали, там браминами стали. Приятные вообще ребята, только говорили с таким ужасным акцентом, что уши вянут. Хорошо, что у сычей нет ушей снаружи, а то бы Сыччоне был весь обвешан вялыми ушами. Индийский акцент, честно скажем, неприятный уж очень. Даже вместо «уйюй» у этих индийских ребят что-то неприличное выходило, хотя на вид они были ничего себе такие сычи, пока клюв не открывали, а поговорить-то ведь тоже важно.
Еще один родственник Сыччоне, самый малахольный из семьи, жил в кактусе. И, регулярно обкушиваясь этого самого кактуса, он впал в полный делириум и на полном серьезе считал себя эльфом, даже и при всемирной переписи сычей в эльфы записался. Я, говорит, сыч-эльф, поняли? Мал сыч, да велик, я вообще из Валинора прилетел, а где это – Валинор? Это где кактусов очень много, и никто не уйдет обиженным, максимум сильно уколется, и потом ему долго иголки из лап вынимать, но дело того стоит. Сыччоне, конечно, был не против иногда принять каких-нибудь веществ, но в эльфов наигрался еще в ранней юности и теперь не хотел ролевых игр и эльфом быть тоже не хотел. Разве ж плохо быть просто сычом, обычным таким сычом? Ну его, этот ваш кактус! Мир и без кактуса интересный.
С религиозной точки зрения Сыччоне тоже от семьи отбился и понимания не встречал. Ни на огороде не хотел копаться по-родноверски, ни с браминами дела иметь. Был у Сыччоне секрет: настоящий небесный покровитель. По-научному его звали Астероид внешнего главного пояса (8962) Ноктуа. Ноктуа – это в честь сыча, он ведь athene noctua по паспорту, то бишь ночная птица Афины. Астероид – это, конечно, звучит менее важно, чем Маленькая планета, зато означает «звездоподобный». Ваше звездоподобие! Между прочим, с 1960 года этот замечательный астероид наблюдался из разных обсерваторий целых 2689 раз, и все обсерватории дружно согласились, что он очень-очень красивый, потому что круглый, да и в целом вылитый сыч. Сыччоне сам ни разу его лично не наблюдал, у него ведь не было обсерватории, но все равно было приятно эдак поднять голову к небу и подумать, что с неба на него смотрит другой сыч, небесный, и помнит о нем. Может, ради Сыччоне тут и летает специальная сычиная планета Сыч. Присматривает. Если что, прогонит всяких злодеев, неясытей, сипух и прочих.
Знакомство их с Гриффино состоялось днем, хоть сыч и зовется Ноктуа не без причины. Однако ж он днем тоже может немножко поработать, вот какой сыч молодец! Тогда Сыччоне только что в очередной раз обзавелся самостоятельной сычарней и написал по этому поводу Храбрую Песню, чтобы все слышали – это не просто какая-то дырка-норка, а сычарня, и в ней уже есть сыч, и нельзя его отсюда выгонять. И нельзя просто так сюда впереться и чего-нибудь напортить, потому что огромный сыч так просто этого не позволит. Это очень длинная песня была, совсем бесконечная, что очень удобно: сколько хочешь, столько ее и пой, никогда не надоедает. Вот какая храбрая песня:
– Сы в сычарне
Преогромные сидят!
Сы в сычарне
Очень грозные глядят!
Псы на псарне –
А сы в сычарне!
Сы в сычарне
Не боятся никого!
Сы в сычарне
Не боятся ничего!
Шалон на Марне,
А сы в сычарне…
Ну и так далее, очень длинная и красивая песня. Специально для тех, кто считает, что можно поймать сыча или прогнать. Или взять его в плен и заставлять все время говорить «Уйюй», потому что всякий радуется, когда слышит «Уйюй», на душе у него, видишь ли, веселее делается. Вот пусть этот некто знает, что нельзя обижать сыча и заставлять делать уйюй, про то и песня! Сыччоне ее вотивно и пел как-то в разгар бела дня на всякий случай, просто для профилактики:
– Сы в сычарне
Очень грозные всегда!
Сы в сычарне
Очень храбрые мы, да!
Хлеб в пекарне,
А сы в сычарне…
Гриффино как раз тогда сверху пролетал со своим уже изрядно опустевшим рюкзачком падали и заслушался. Вот, подумал как красиво кто-то поет, а почему же его совсем не видно? Ведь мне, грифу, сверху видно вообще всё! Как трава растет, как жизнь идет, как какой-то незнакомый товарищ еще не превратился в падаль, но уже близок к тому, можно бы и спуститься с ним поговорить… Как монахи по церквям служат, как недужные недужат, а потом опять дужат, как войны приходят и войны уходят, как дети родятся, как люди ни на что не годятся, но если уж родились – на что-то да сгодились, как сокол летит, как баба родит, как ветер возвращается на круги своя, все мне видно с высоты, я ведь самая зоркая птица на свете, зорче любых орлов. А вот кто так красиво поет – разглядеть и не могу: что за дела? Может, он в дыре какой-то засел, этот поэт, попрятался? Неужели придется спуститься? Ну, спущусь, интересно же. Не ради стервы единой стоит снисходить.
И спустился: у грифов так завсегда, гриф сказал – гриф сделал. Даже если он и очень маленький гриф.
При виде Гриффино Сыччоне, который сидел в сычарне, по своему обыкновению решил его немедленно напугать. Так всегда надо делать на всякий случай, а то мало ли что. Вот давеча неясыть заходила спросить, есть ли тут что для неясыти: если бы сыч ей всё прямым текстом не объяснил, ужасть что могло бы случиться! В общем, при виде незнакомца, который тебя не больше (потому что не бывает никого больше сыча), но при этом ты его, кажется, все же немного меньше, надо вертеть головой туда-сюда особенно страшным способом и говорить страшным голосом: СССССЧЧЧЧЩЩЩЩ! И еще раз: ССССЧЧЧЩЩЩ! И так далее, пока он не поймет, что ты имеешь в виду.
Красивый черноглазый незнакомец в роскошном коричневом халате и пышных штанах прослушал ССССЧЧЧЩЩЩ всего пару раз и быстро все понял. Причем не просто понял, а правильно! Что в наши времена особенная редкость.
– Очень приятно, – сказал он. – Я вас понял правильно. Вы СЫЧИЩЕ. Ужасно рад знакомству! А я, извините, позвольте представиться, гриф. Меня зовут Гриффино, так уж получилось. По профессии я санитар.
Сыччоне перестал сычить и обдумал эту интересную информацию.
– Хорошая профессия, – наконец признал он с уважением. – Благородная. А я по профессии историк.
– Вот как здорово! И чем же вы занимаетесь?
– Я, ну вы сами понимаете, наблюдаю разные истории. И выводы делаю.
– Как замечательно! – обрадовался Гриффино, который был по жизни очень любознателен. – А вы бы не могли рассказать, например, мне пример какого-нибудь вывода? Я ужасно увлекаюсь выводами, но на свете так мало тех, кто их делает… и притом готов со мной этим поделиться.
– Ну вот был, к примеру, такой Юлий, по профессии Цезарь, – сообщил Сыччоне, несколько польщенный, хотя в принципе он был не особенно тщеславен и больше всего любил, когда его не трогали. И пальцем не тыкали. Он об этом тоже в свое время выводы сделал и даже песню написал. – Я за этим Цезарем долго в окно наблюдал просто так, ну, из чисто исследовательского исторического интереса. И в конце концов сделал вывод, что он всех достал и скоро его кто-нибудь кокнет. Тогда я ему чисто чтобы поделиться выводом так и сказал из-под кровли: мол, Юлий, извините, не сочтите за вторжение в личное пространство, но вы всех достали и вас скоро кто-нибудь непременно кокнет.
– А он что?
– А он обиделся, представляете. И закричал своим дуракам: дураки мои, бегите скорее сюда, вон там сидит страшный-преужасный сыч, смотрит в мое окно и мне предсказывает смерть! Гоните его отсюда! Между прочим, это нечестно было, там была моя прежняя сычарня, у него под кровлей-то, а Цезаревы дураки меня оттуда выгнали, до сих пор обидно… А мне без сычарни, понимаете, неудобно жить. Я ведь домовый сыч, а не абы какой, мне домик нужен. А меня из домика прогнали. Обидно.
– Очень обидно, – горячо подтвердил Гриффино. – А дальше-то что вышло, кокнули того Юлия или нет?
– Кокнули, конечно. Те же самые дураки, которые меня прогнали, его в итоге и кокнули. Я же выводы всегда правильные делаю. Но сам-то я ни в чем не виноват, наоборот, хотел Цезарю помочь, чтобы у него было время подготовиться, поразмыслить, дела в порядок привести… А он, видите, какой неблагодарный оказался. Сыч ему, видите ли, страшный! Сам вон сколько народа перебил непонятно зачем, а в своей глупой смерти сыча обвиняет. Сыча, который только иногда съедает какое-нибудь стоногое, которое и само по себе противное, а больше и не обижает никого.
– Да просто ужас, как неблагодарны бывают люди! Некоторые, вы представляете, едва встретят какого-нибудь негодяя – из своих же, из человеков – зачем-то обзывают его стервятником. Вот, говорят, стервятник эдакий. А нет чтоб уразуметь, что стервятник – он ведь самый мирный, прилетает только всяческую стерву прибрать, подчистить, чтобы местность не остервенела окончательно, а сам никому никогда ничего плохого не делает, разве что помогает и облегчает процесс. Например, если вдруг на корпоратив прилетит сип, мы всегда для сипа открываем консервные банки, потому что у сипа клюв маленький, ему трудно все это шкембе самому наружу извлечь, а нам разве жалко помочь родственнику…
– И в самом деле, будто что-то плохое. Получается, мы оба это самое… как там оно говорится… несправедливо стигматизированы по видовому признаку, и это нас объединяет.
– Кроме прочего.
– Ну да, кроме прочего.
Гриффино был, как все грифы, очень тактичен, поэтому сам удивился, как долго он мог вести себя так бестактно с новым знакомцем: до сих пор толком не познакомился.
– Простите, а какое ваше местоимение? – спросил он в лучших традициях собрания различных представителей разновсякой фауны. – Как к вам правильно обращаться?
Тут Сыччоне окончательно обрадовался. Наконец-то хоть кто-то задал ему правильный вопрос! Большинство пернатых и бесперых при знакомстве обычно спрашивали в лоб: эй, ты мальчик или девочка? Как будто трудно открыть энциклопедию и прочитать, что сыч – он вообще-то просто сыч. Нету у сычей полового диморфизма, и не надо им. Разве что когда жениться, и то это не точно. А так как Сыччоне был пока сыч неженатый и незамужний (какая, кстати, разница?), то он понятия не имел по этому вопросу и не был уверен, что оное понятие хочет иметь. Поэтому он на вопрос Гриффино очень радостно расправил крылища, насколько позволяли объемы сычарни, и ответил, что его местоимение – сы. Что было чистою правдою!
– Сы с удовольствием пригласил бы вас в гости, – пояснил он, сидя в сычарне сычом и смотря сычом же, что, разумеется, было очень красиво и разумно. – Но сы не уверен, что вы тут поместитесь. Право слово, сы понимаю, что неприлично на такое указывать, однако же вы немного… немного большой.
– О! – воскликнул Гриффино радостно, поскольку редко когда встретишь настолько просто решаемую проблему. – Если дело только в этом! Я должен сы признаться, что я на самом деле… кгм… мне неловко об этом говорить так прямо, но не лгать же, мы, грифы, не из лжецов, мы максимум фигуры умолчания, то есть сидим фигурою и молчим… Оттого и говорят про нас «под грифом «секретно», что мы тайны исповеди очень хорошо храним… Но, в общем, раз уж мы решили так тесно подружиться и столько всего друг другу о себе рассказали… В общем, я на самом деле очень-очень маленький гриф. Думаю, я бы вполне мог в сычарне поместиться, если сложить крылья, аккуратно сложить, вот так.
– Это меняет дело! – обрадовался Сыччоне. У него ведь почти никогда не бывало гостей. То есть гости-то со времен Цезаря иногда захаживали, друзья разновсякие. То дорогой хомяк Хома Сапиенс с семейством заглянет, то милый Еж, птица гордая, залетит, то дружественная игуана заползет. Но они всякий раз, погостив, уходили обратно к себе по домам, а от этого Сыччоне делалось немножко грустно, и он принимался петь храбрые песни и разговаривать со своим небесным покровителем, который хоть никогда в гости не заходил, но зато никогда и не покидал. – Заходите в таком случае, только сложитесь, пожалуйста, покомпактнее, а то у меня тут все-таки сычарня, а не ипподром. Кстати, вы знаете, что такое ипподром? Это такое огромное место, где очень много пространства и где отправляют свой культ ипподиаконы. Я пришел к такому выводу, неоднократно пронаблюдав в окно за службами Иоанна Пресвитера в ихнем храме, очень красиво там все было устроено!
– Да, я что-то об этом читал. Это ведь там в некоторый момент службы восклицают «Двери, двери, премудрости вонми и изыди, псилгавче»?
– Разумеется! И община святого Христофора вынуждена удалиться наружу и там немного потоптаться и отлить на специальные дворовые столбики, прежде чем поскрестись в двери лапами и вновь приступить к литургии. Такой уж у них Транс-Самбатионский обряд, у паствы Пресвитера. Чрезвычайно интересны все эти литургические практики, вы не находите?
– Значит, сы тоже интересуетесь этой частью жизни и мироздания? – обрадовался гриф, который, будучи выкрестом из семьи зороастрийцев, примерно всегда чувствовал себя очень одиноким в плане веры. – Никогда не думал, что встречу кого-то настолько близкого по духу! Думал, и помру монахусом, раз уж Господь так рассудил и в энциклопедии прописал…
Как любезный читатель, должно быть, уже догадался, Гриффино прекрасно поместился в сычарню и вскоре обещал никуда оттуда далеко не улетать, разве что по делам (на конференцию про падаль или если надо будет прогнать неясыть. Ну или если какая-нибудь сипуха пришлет ноту «Иду на сы»). Сыччоне же старался изображать радушие, но оно получалось само собой. Потому что огромному сычу давным-давно не хватало совсем маленького грифа, которого надо любить и защищать, хотя раньше он об этом и не подозревал, а просто жил себе и жил, сычил по мере сил и наблюдал всякую окружающую жизнь для исторической работы.
– Хотите, сы вас как-нибудь развлеку? Например, у сы тут в холодильнике занычено целых три стоногих, вы можете полтора из них скушать, если захочется. Сы постоянно что-нибудь нычим, такая уж наша природа. Вы любите стоногих? Я вот есть их люблю, а так нет, а вы?
— Я их по крайней мере глубоко уважаю! И сам пришел не с пустыми когтями — смотрите, у меня есть немного превосходной падали и томик пророка Заратуштры. Это, понимаете, скорее фамильная реликвия, чем культовая книга для меня лично, однако же храню… Папенька подарил в день сепарации.
— И что, интересная это книга?
— Да, признаться, ужасно скучная. Так и не сумел я ее дочитать до конца. Но обычно у подопечного и нет времени ее до конца дослушать… Мы ведь, грифы, прямо-таки от рождения подписаны на служение этому культу, вот если встречаешь подопечного, так и спрашиваешь по долгу службы: у вас есть время поговорить о нашем пророке Заратуштре? А сам и прикидываешь, сколько у него времени: час, два, целые сутки… Со временем, понимаете, уже профессионально различаешь. Но у меня никогда таких подопечных не было, чтобы на всю книгу хватало. Повезло, наверное.
— Вам или подопечным? Впрочем, похоже, что всем. Тяжела участь миссионера! Вот у людей, я сам глазами видел, есть такие Гедеоновы братья. Не знаю, кто этот Гедеон, но его братья тоже книги подопечным раздают. Очень хорошие книги! Я однажды целую страницу прочитал через окно у одного очень интересного старика, про которого я любил делать выводы. Про сычей в книге ничего не было написано, зато я немного узнал о левиафане. Представляете, Бог его создал, как нас с вами и людей. Хотел бы я такую книгу подробнее прочитать, вдруг там дальше и про сычей написано, но эти самые братья только человекам книги раздают почему-то.
— Ну, у нас особенности культа таковы, что не обязательно книги раздавать — одной обычно на всех подопечных хватает, она многоразовая… До чего же, однако, приятно с вами поговорить о литературе!
— И мне с вами! Редко, понимаете ли, встречается настолько образованное пернатое. Вы знаете знаменитую басню «Член и стоногое»? Вижу, что знаете, ведь у нас с вами общий культурный контекст! Тогда, чтобы не повторяться, сы могу вам спеть очень красивую песню. Про, собственно, сы. Если вас интересует эта тема.
– Эта тема интересует меня больше всего на свете! – с жаром признался Гриффино. – Собственно, я и спикировал к вашему местоположению исключительно потому, что меня привлекло ваше замечательное пение и я захотел получше его расслышать. Насколько мне удалось запомнить, там было про то, что в рубахах парни, а сы в сычарне…
– Можно и так сказать. Главную мысль вы уловили. Сы в сычарне. Очень круглые всегда. Сы в сычарне. Вот и грифы тоже да. Море в Варне, а сы в сычарне. Арбуз в Каварне, а сы в сычарне…
– Если бы вы могли мне выдать слова этой замечательной песни одним файлом, я бы попробовал сделать электронную песню. Чтобы она, ну, сама собой пелась, а мы бы например в это время спали, ели или летали где-нибудь.
…К этому моменту отношения Гриффино и Сыччоне уже зашли настолько далеко, что они сидели в сычарне бок о бок и делились разнообразными выводами.
Самый важный вывод был, что вместе оно много лучше.
Через несколько дней они приколотили над дверью сычарни щит с грифовым гербом в дополнение к сычиному. На сычином гербе был написан, как водится, девиз Сыччоне на языке Ученой Премудрости – «Sapienti sat», что означает вкратце – немножко покушал и достаточно, и умница. А Гриффино свой девиз самолично избрал, хотя и не всегда просто было соответствовать таким высоким стандартам по Святому Писанию: «Qui potest capere capiat». Значит «Кто может вместить, да вместит». Даже если не всегда хочется, но надо. Самый грифовый девиз на свете.
А где-то в небесах над ними в 2690-й раз пролетал астероид главного пояса (8962) Ноктуа и все принимал к сведению и делал свои небесные выводы.
