Он расклеивает объявления: «Help. Потерялся мой Бог.

Внешность-возраст: предвечный, всегда молодой и красивый, количество ног

Неизвестно навскидку: наверное, две, или вовсе их нет, как и рук и всего.

Иногда Он похож на пылающий куст, иногда на меня, на тебя, на него.

 

Масть и в виде людском непонятна — но многие могут сказать, что брюнет.

Фаустина встречала шатеном, иные писали блондином, короче, согласия нет.

Даже раса неведома точно: и черным встречали так часто Его,

В Гваделупе совсем черт-те что, то есть скажем корректнее, Бог весть чего.

Это, видно, по матушке: видели сами ведь вы в Сарагосе, да и в Монтсеррате, да и в Ле-Пюи.

Из особых примет: Его всяко признают свои.

 

Отзывается на: Авва Отче, на Неизреченный, на Господи святый, на Бог среди нас.

А порой вообще отзываться не хочет, попрячется в кущи, ответа не даст.

И поди дозовись, повторяя «за что», повторяя «зачем», «раввуни».

Он совсем не ручной, он гуляет где хочет, на церковнославянский поди примани.

На латынь тоже гиблое дело, на колокол, свечки и прочий искусственный свет.

Это все Ему нравится, но не пытайтесь пытаться излишне, гарантии нет.

 

Вы могли бы спросить, а зачем же искать, ну сокрылся — так дело Его самого.

Я же знаю, что дело не в Нем, просто плохо мне, плохо совсем без Него.

Он как Холмс — Он не знает приличья, меняет обличья, у Него их запас.

Он и теткою даже какой-то, и даже арабом, и старою бабой способен на раз.

 

Отыскавшего просьба в обиду не дать, и в лицо не плевать, просто к сердцу прижать, покормить, не убить.

Позвонить и сказать, где Его в этот раз отыскать,

Без Него же совсем

Недостаточно жить.

Было дело, был я совсем малышом.

Очень малышом в этом мире большом.

Тот же самый я, просто маленький я.

Был у меня папа, мы были друзья.

 

Был у нас один малость стыдный секрет.

Мы-то его знали, а мама-то нет.

Вечером гуляя, как пара детей,

Мы ходили в окна смотреть на людей.

 

Я на плечи папе садился порой,

Все ему рассказывал, стыдный герой:

Девочка из школы, у девочки кот,

Ух ты, магнитола, наверно, поёт.

 

А у этих, вишь ты, свеча на окне,

А у этих книжки, ковер на стене,

Мы же, два шпиона, промерзли насквозь.

Кто-то там ругается — нам не сдалось.

 

Все запоминали, два лучших дружка,

Вместе и ходили смотреть старика.

Думается нынче, он был не старик,

Только назывался он так, я привык.

 

Лет под шестьдесят, с головою седой.

Занимался дома ничем и едой.

Что о нем мы знали? Совсем ничего.

Просто вот ходили смотреть на него.

 

Надо было лечь на живот да в сугроб,

Ближе подползти, всё повыведать чтоб,

Разглядеть получше, тихонько смотря,

Как старик живет свою жизеньку зря.

 

Вот присел немножко, газету раскрыл.

Вот поел картошку, тарелку помыл.

Вот сидит за чаем да в телик глядит —

Тот, кто наблюдаем, ещё не забыт.

 

После уходили дворами во тьму,

Папа говорил мне, а я-то ему:

Вот старик один, он дожил до седин,

Плохо человеку, когда он один.

 

Помни изо света окошка во тьму:

Плохо человеку быть одному.

Так оно от века, и мне, и ему —

Плохо человеку быть одному.

 

Это всё не глупости, это всерьез.

Я запомнил, папа. Я умненький рос.

Грелись по дороге в минувшие дни

Тем, что мы-то сами совсем не одни.

 

Маме не расскажем свой глупый секрет:

Мол, старик один, зато мы с тобой — нет.

Что я помню, маленький тот человек?

Там всегда был, кажется, сумрак и снег.

 

Помню снег и сумрак, пятнашку окна,

Помню, что и вечность была не нужна.

Сирое, хромое, а всё же тепло.

Наше ли, чужое, но всяко прошло.

 

Боже над землёю, конец и начин,

Ночь сметает лапой, что было-мело…

Свет иного века, причина причин…

Плохо человеку, когда он один.

 

Боже, пусть там будет старик не один.

Боже, пусть и папа уже не один.