Жил самый красивый на свете гриф,
И щедр, и учтив, и совсем не спесив,
И как все соплеменники миролюбив —
Чёрный роскошный гриф.
Никого никогда он не убивал,
Просто к ложу болезни мягко слетал
И смиренно должного ждал.
Порою и исповедь принимал,
Порой и беседою развлекал,
В общем, всяко последний путь облегчал,
И многих так проводил,
Как Заратустра ему завещал:
Не птиц, а сплошной Азраил.
А еще он был невозможно красив,
Но никто и не знал, до чего он красив,
Потому что этот чудесный гриф
На самой высокой горе обитал
И свой обитания ареал —
Километров сорок диаметром —
Очень тщательно охранял
По всем европейским параметрам,
То есть близко никого не пускал,
Выражаясь грозно гекзаметром,
И еще немножко вонял.
Ну то есть благоухал,
Но так, чтобы все понимали —
Гостей здесь не очень-то ждали.
За это вот всё конкретно
Прозывался он грифом «Секретно».
И проживал этот гриф Секретно
Благочестиво и незаметно,
(Потому что все те, кто его замечали,
Хотя его знали премного достойным,
Об этом, как и должно покойным,
Потом навсегда молчали,
Но он тут совсем ни при чем,
Он просто стоял за плечом).
Но как-то грифоньке сгоряча,
Когда он докушал останки врача,
И некруто грифу быть одному —
Ну и просто так и нипочему —
Захотелось завесть сыча.
И сыч вдруг решил, что идея такая
В сущности собственно и неплохая,
Что жить под грифом Секретно норм,
И гора будет наша, и общий корм,
И Цезарь останется жив и цел,
Если сыч ему смерти ночью не спел,
Да пусть себе глупый Цезарь живёт,
А сыч лучше жизни кому-то споет,
Грифоньке жизни споет.
А главное — кто-то вот разглядит,
Какой же красивый гриф тут сидит,
Об этом и не умолчит:
Всякому страшно-жутко,
Но и весело хоть на минутку,
Когда сыч ночами сычит.
В общем, все кончилось славно,
А для сыча и подавно:
Так и живёт он дискретно
Нынче под грифом Секретно.
