3-я мировая

А над краем земли нынче горькие звезды взошли
Не любив — не теряешь, а значит, в войне повезло
Но опять говорит кто-то малый у края земли —
Я не думаю, что от любви есть какое-то зло.

Больно точно бывает, но больно бывает и так.
Кто там движет светила? Светила волной унесло,
Но сжимая в кармане свой камешек, шарик, пятак,
Я не думаю, что от любви есть какое-то зло.

Это ножницы мойры, но в вечность протянута нить.
Вдоль нее мы и смотрим гадательно через стекло.
И в гробу, как болтливый покойник, я буду твердить —
Я не верую, что от любви есть какое-то зло.
Даже если умру от нее, не устану твердить —
Я не верую, что от любви есть какое-то зло.

Говори, говори, пока время молчать не пришло —
Я не верую, что от любви есть какое-то зло.

А как сняли, сняли пятую печать,
Люди, люди, люди начали кричать:
Мол, доколе, Отче? Сколько ж, Ваша честь?
Можно ли короче? Можно ль это снесть?

«Погодите, люди, дайте только срок,
Скоро всех осудят, будет Рагнарёк,
Всем забита стрелка, всем назначен срок,
Будет вам и белка, будет и свисток.
Да и третий будет, и четвертый дам…
Вы пока что люди. Продержитесь там».

Сыч был сотворён на пятый день (в четверг,
Хотя есть версия, что это была пятница),
В десять сорок пять по местному времени,
Вскоре после форели, незадолго до жаворонка.
Сыч сразу получился так хорошо,
Что Творец решил и не редактировать:
Совершенная форма, каплевидность, капля,
В сложенном виде почти что шар,
В раскрытом виде — роскошные крылья,
И мудрые очи, чтоб наблюдать
За остальными земными тварями.

Афина оценит, подумал Творец,
Но это послезавтра, после людей
И после того, как они сотворят Афину,
А заодно построят сычарню —
Ведь сыч домовый, ему нужен домик
Сухой и теплый — а пока пусть летает,
Обживает небо, привыкает к деревьям,
Наполняет землю, как будет сказано —
Иже везде сыч и всё наполняет.

На следующий день сыч уже пообвыкся,
Пронаблюдал сотворение человеков,
Сильно переживал — процесс ведь нелёгкий,
А сыч очень ждал, что человек получится
Хорошо и хорошим, и построит сычу сычарню,
И будет дружить с сычом, а сыч — наблюдать за ним и думать
И говорить на своём наречии
Буууфууу! — переводится как «здравствуй, я сыч»
Или «уйюй!» — переводится как «я тут живу
И Господа прославляю по-своему».
Или «ссччщщ» — «вот сейчас не трогай,
Важна расстановка личных границ».

Но что-то очевидно пошло не так.
И шло не так почти что с начала,
И сыч летит из Карфагена в Трою,
Заполошный, будто и не птица Афины,
А курица какая-нибудь безголовая не птица
Из Трои в городок Орадур-сюр-Глан,
Из Орадура в окраины Дрездена,
Оттуда в Пальмиру, из Пальмиры в Харьков,
Из Харькова куда-то в пески иудейские,
И в Воронеж, к примеру, почему не в Воронеж,
Мечется в поисках безопасной сычарни,
Где можно отложить бесценные яйца,
Откуда не прогонят эти самые люди,
На которых были такие надежды,
А теперь и бууу-фууу сказать не выходит,
Сплошное ссссчччщщ. Что переводится «сколько же можно».
Второе значение по Мультитрану —
«На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек».

«Из бьющих рук и хлеба не бери».
Так было раньше. Нынче я беру.
«За правду стисни зубы и умри».
Так было раньше. Нынче не умру.

Поскольку нужно, должно мне дойти
До тех пределов общего пути,
Где в невозвратных жизнях вспыхнет свет,
В котором будет видно, что почём.
Мне нужно стать — ценой убитых лет —

Свидетелем, коль скоро не мечом,
Того, как из оставшихся прорех
В броне над миром, как всегда, во свой черед
С небес на землю правда снизойдёт
И их, земли губителей, убьёт.
И нас убьёт,
Но может быть, не всех.

А кто эти бледные люди, папа, куда они все идут?
А кто эти бедные люди, папа, откуда они идут?
Или это не бедные люди, папа, а просто им нравится тут?
А что эти странные люди, папа, отныне делают тут?
— Они ищут безопасное место, сынок,
Они ищут безопасных мест.

Они ищут, как все на свете люди, сынок, они ищут безопасных мест.
Понимаешь, встаёшь такой наутро, сынок, а на горе возвышается крест.
Повиси-ка на нем, а когда надоест, посмотри-ка немного окрест.
А вон там под горой, например, сынок, а вон там под горой есть жизнь.
Ну так думает в общем каждый второй — что вот там под горой есть жизнь.
И слезаешь с креста, говоришь — красота, я пойду потихоньку туда,
Возвращается ветер, но будет и тишь, vanità di vanità.

— Они ищут, где им будет лучше, папа, они ищут где им лучше жить?
Они ищут, где им пить свое пиво и граппу, они ищут, где им воду пить?
— Они ищут, где им дальше жить, сынок,
Они ищут где им дальше жить.
Где поставить свой чемоданчик, сынок, где постель свою разложить.

— Они точно такие же люди, папа, они точно такие как мы?
А зачем они такие бледные, папа, как будто после чумы?
А зачем они говорят так странно, как будто и не при нас?
Я слышал, на свете есть странные страны, но это же не сейчас.
А зачем они такие бедные, папа, как будто вот эти мы
Им что-то с тобой задолжали, папа, за то что они не мы?

— А знаешь, сынок, посмотри на гору, на ней возвышается крест.
Когда будешь думать про это всё, покуда не надоест,
Покуда не долбаный Рагнарёк, покуда не три сестры —
Покуда им не придет повестка, и когти ее остры —
В Москву да на ярмарку да невест, отведать черной икры,
Такой уж черной-черной икры, всего только переезд —
Нынче нет безопасных мест, сынок,
Нынче нет безопасных мест.

— А кто эти странные люди, папа, хотящие строить дом,
А кто эти сраные люди, папа, и их никому не жалко, папа,
И почему они странно, папа, спят под чужим пальтом?
(Я знаю, пальто не склоняется, папа, но можно склонить пинком.
Почти любого, кто не склоняется, любого, кто нам знаком,
Я знаю, папа, кто не склоняется — можно склонить пинком).
— А это мы с тобою, сынок,
А это мы с тобою, дружок, индо еще побредем.

Очередной опять Рагнарёк, никто не заметит, и нам бы ок,
Когда бы не выскоблен палимпсест — и ох, что там есть внутри…
И временно нет безопасных мест,
Но там на горе, смотри.

Возвышается.

Очень трудно войти в эту реку в стотысячный раз.
Раньше было по пояс, теперь же вода достигает до глаз.
В этот раз я не справлюсь, в этот раз я верняк утону —
Будто мало лежал в прошлый раз прикипевшим ко дну —
Что же, снова пытаться? Поверить, что выйдет, что выйду на том берегу —
Кто-то схватит за руку, поможет —
Прости меня, мама, прости меня, Боже, но я не смогу.

Очень трудно вернуться хотя бы однажды к той самой двери.
Даже коврик придверный визжит — убегай, не смотри,
Наливаются руки свинцом, как же снова суметь постучать?
Снова спросят, кто там, и нельзя, и нельзя промолчать —
Вдруг опять не откроют? Зачем меня снова толкают к дверям от дверей,
Слишком много на свете дверей, и ночей, и аптек, только нет фонарей.

Если б можно устать насовсем, просто сдаться на милость воды.
Если б можно настроить радар за полдня до беды,
Чтоб успеть приготовиться, плавки там, ласты, спасательный круг —
Очень трудно войти в ту же реку хотя бы опять, мой возлюбленный друг,
Очень трудно войти.