Они будут прыгать.
Они перепрыгнут,
Почти непременно,
И там, по ту сторону,
Жить будут сами,
И даже влюбляться,
Учиться на кошках,
А то — друг на друге,
И вырастут. Точно.
А многие даже
Уедут в Афины.
И так им и надо,
Афинам.

От нелюбви, живущей в костях,
Убивающей изнутри,
От нелюбви, прорастающей в нас
От первого внешнего зла,
От первой нас оттолкнувшей руки,
От первого «не люблю» —
От нелюбви, влекущей на смерть,
Когда еще можно жить.

Чтоб раньше смерти не умереть,
Дай Бог умереть в любви.

И чтоб пространство скрашивать,
И чтоб пристрастно спрашивать
У нашего, у вашего,
У всех живых камней —
Экзеги монументум ли?
Остались вы моментом ли,
Стишочком во френдленте ли
Иль чем-то попрочней?

А кто-то стал солдатиком,
На барахолке купленным,
А кто-то стал закукленным
Внучком своих внучат,
Покойным чьим-то братиком
На старой фотографии,
А вместо эпитафии
Вон ходики стучат —

Подарок, без сомнения,
На давний день рождения,
Они такие старые
И скоро замолчат.

Фортуна, velut luna ты,
Фортуна ли, Сфортуна ты,
Одна многозадачная,
Ко всем мила и зла —
И гения чердачного,
Вознесшего сей плач тебе,
Ты тоже озадачила
Ножом из-за угла.

Чем сердце успокоится?
И Рим не за день строится —
По камешку, по камешку
Кум Тыква строит дом.
Кому тут будет памятник?
Нельзя ль ему заранее
Повыдать эти камени,
Пока он тут живьём?

(Хлебами ли, деньгами ли,
Борзыми ли щенками ли,
Пока он тут живьём).

В разведку мчится конница,
Боец на этом кончится,
Отряд не беспокоится,
Потерь не отследив.
Однажды все устроится,
Назад качнется маятник,
И каждый будет — памятник,
Поскольку будет жив.

На праздники он надевает на смену веселую шапочку гнома —
В пекарне в ней жарко, но он привык.
Ему сорок пять, все сложилось как вышло, хотя и могло по-другому,
Он трижды в неделю ходит учить болгарский язык.

Это жена его Мариам,
Беременная на последнем сроке.
Она не работает — кто же ее такую возьмет — но она бы могла.
Она готовит пилаф и тихо поет,
глядя из кухни на свет на востоке,
Где некогда был ее дом,
но и тут проживем,
и везде проживем, раз такие дела.

Дети Юсефа от первого брака играют на улице,
Пока что не ходят в школу — еще не устроились, без языка.
Они иногда играют в войну,
но смеются ничуть не реже, чем хмурятся,
Ведь дети есть дети, им нравится быть,
ну по крайней мере пока.

А вечером все эти люди садятся в кружок
за свой радостный стол —
вот и Адвент прошел, вот и срок подошел,
И не страшно, не страшно, нам так повезло,
стороною прошло
все возможное зло,
И муж кладет руку жене на живот,
где Младенец живет —
в этот раз повезет.
В этот раз до ста лет доживет.

Давно завидовавший блеммиям,
Порой желающий убиться,
Назло мигреням и томлениям
Ты сможешь просто лечь в больницу.

И там, печального и голого
Прикрыв белейшей простынею,
Тебе пришьют чужую голову,
Воткнув иголки в остальное,

Чтоб ты восстал, когда все кончится,
С крепчайшей донорской башкою
И с сердцем, коему не хочется
Ни расколоться,
Ни покоя.

От мыслей о ненужном, что немощным важно —
О милости, к примеру, помилуй нас Боже,
Мол, раз меня спасли, отчего мне так страшно?
И если накормили — так голодно что же?

А малой мерой проще — минуткой, монеткой.
Качаешься товаром в вагоне товарном,
На лодочке ли утлой спеленатой деткой
Плывешь такой замученный, но благодарный

За каждый пирожок домашней готовки,
За каждую поблажку от долгой печали…

Сестра-хозяйка ведрами гремит в кладовке,
Чегой-то собирает, звенит ключами.

Весь ты — собакен законченный,
В шкуре терьерской ты дома,
Нету в тебе червоточины,
Нет никакого надлома.

Лежа смеешься, каналия,
Ну абсолютно не парясь,
Где твоя универсалия,
Как тебе выдастся старость.

Дух твой и твой экстерьерушка
Слитны, чисты, равноправны,
И потому ты терьерушка,
А не ходячая травма.

В жизни стихии бушующей
Ты — веский повод не плакать.
Дай я тебя обниму еще
И поведу тебя какать.