Honfroy de Toron, Стихи

«Чем больше у вашей жены предыдущих браков, тем она молчаливее» (анекдот. смешной)
 
С первым щебетала я, как птица.
Снился часто. Нынче редко снится.
 
Со вторым я пару раз кричала.
На похоронах зато молчала.
 
С третьим как-то говорить пыталась.
Не поговорили, что за жалость.
 
А с четвёртым даже не пытаюсь.
Он хороший муж, меня не мучит.
Путь пылит, я тихо улыбаюсь.
В даль небес смотрю и улыбаюсь.
Бог молчать научит — жить научит.
Honfroy de Toron, Стихи

Случайное счастье
Того, кто на миг
Позабыл, что несчастен,
Позабыл, отчего он печален,
При виде внезапной
Ветви цветущей под небом
Когда незнакомая птица
Вскричит откровением,
Что смерть повсюду
Но повсюду и жизнь
Проникают друг друга
Как рана сквозная
Как любовь и жалость
И если жизнь делает больно
Тем что в ней столько смерти
Смерть утешно ответит
Тем что в ней столько жизни
Как в процветшем кресте.
Сладчайшие земли Кипра
Цветут круглый год.
 
А ты еще спрашивал, помнишь —
«Для чего Ты оставил меня».
Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

До посмертия надо дожить.
Стойко вынести правду и ложь.
Все хранилища опустошить,
Всё раздать, что с собой не возьмёшь.
 
И тогда пустота-чистота
Станет попросту чистым листом,
Ты, помеченный знаком креста,
Тихо руки раскинешь крестом.
 
Вдох и выдох. Долги прощены.
Тихой птицей себя отпусти.
Вдоль прохладной морской тишины
Можно просто безбольно пойти,
 
Не прося возвратить, не скорбя —
Благодарному всё в благодать —
Вспоминая, как звали тебя,
Когда было кому тебя звать.
Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

Любовь сильнее смерти,
А смерть любви сильней.
И так бывает, верьте,
И так еще больней.
 
Опять сойдутся в клинче —
И время для пари.
Но кто сильнее нынче —
Поди их разбери.
 
(И обнялись, хромая,
И молча разошлись).
А ставку, не играя —
Уж ты поверь, родная —
Выигрывает жизнь.
Honfroy de Toron, Стихи

Новое платье короля –
Полная нагота.
Партия кончилась, и земля
Выжженна и пуста.
 
Трупы альфинов, пешек, коней,
В воздухе пепла муть.
Кто виноват – с высоты видней
(Мы, но не в этом суть).
 
Кончил Пророк говорить с горой,
Принял Христос размен.
Ваше величество голый король,
Подано кушать в плен.
 
Если внезапно крошится мир,
Плоть тебе – злой судья.
Не унывайте, у вас, мессир,
Все же остался я.
 
Крикнет ребенок над злой толпой –
Гляньте, король-то, хха! —
Я вас прикрою своим собой,
Не допущу греха.
 
Сыщем на мантию лоскуты,
Доску вернем на стол.
Кто не боится своей наготы,
Тот ведь не так уж гол.
Honfroy de Toron, ерунда, Стихи

А Марешаль д’Утрежурден-то, похоже, выжил и после всех перипетий всплыл на Кипре (где всплыли примерно все выжившие, которым много досталось и многое достало). Пережил и многое, и многих, и продолжал творить уже при королях Ги и Аймери. Чью руку он держал, легко заключить по его дальнейшей поэзии.
 
Жил-был Анри Частичный
Под номером второй.
Исторьей неприличной
Он сделался король.
 
Корону спер чужую,
И ту не надевал,
Жену еще чужее,
И с той не ночевал.
 
Но карма вышла в минус,
Балкон на двор херак,
И комес паллатинус
Скончался как дурак.
Honfroy de Toron, Стихи

Люди Нашего Круга
Редко едят друг друга.
Предпочитают врагов
Из разных Не Наших Кругов.
 
Но если из Круга вышагнуть,
Если из Круга выпрыгнуть,
Если из Круга вытолкнут,
Держись уж, мил человек:
Шаг влево, вперёд или вправо,
Минута сомнительной славы —
Считается за побег.
 
Люди Нашего Круга
Окажут тебе услугу:
Руки перед едой
Помоют горячей водой.
 
Смотри на круги по воде
И радуйся быть нигде.
Здесь, на твоём маяке,
Видно Сирию вдалеке.
Honfroy de Toron, ерунда, Стихи

I

Сеньор де Монклер,
Известный трувер,
К несчастью, не миллионер,
Владелец кольчуги,
Коня и мечуги,
Решил посетить Утремер.

Место купил у пизанцев на судне,
Божьих паломников трудные будни
Кое-как вынес, бранясь и тоскуя —
Черствый сухарник и качку морскую,  
И, в сотый раз победив тошноту,
Вышел на берег в Акконском порту.
Рядом –
Его дестриер захудалый,
Сзади –
Его экюйе разудалый
Тащит на берег его барахло:
Узел с бельем, копьецо и седло.

II

Сеньор де Монклер,
Известный трувер,
Немедля запродал свой меч
Короне на год —
Как все, за пятьсот, —
В намеренье головы сечь.

«Но прежде, —
Клянется он у алтаря, —
Я эти деньжата
Потрачу не зря!
Уж коль я паломником
Стал неспроста,
Сперва я объеду
Святые места!»

И, оценивши святыни столицы,
Он к коннетаблю пошел отпроситься.
«Однако ж, — сказал де Монклер Лузиньяну, —
Хочу побывать я и за Иорданом!
Я буду верблюжье
Вкушать молоко,
Отведаю местные блюда,
На Мертвое море скатаюсь легко
И львиную шкуру добуду!»

III

Вьется в пустыне
Ужасный хамсин.
Мчит по пустыне
Какой-то кретин.
В мыле его дестриер захудалый,
Следом чуть жив экюйе разудалый –
В эту погодку в районе Керака
Добрый хозяин не спустит собаку!

Вот наконец перед ним и Керак.
Путник сползает с седла кое-как:
«Будьте любезны, я гость ваш и рыцарь!
Выдайте, сударь, чего освежиться –
Воду — коню, господину – винца,
Оруженосцу – бульон от яйца!»

Мил и приветлив сеньор молодой,
Щедро поит и вином, и водой,
В залу зовет в ожиданье обеда,
Всех развлекает учтивой беседой.

IV

Вдруг крестоносец воскликнул: о Боже! –
В залу вошел сарацин чернорожий!
И, воздавая Аллаху хвалу,
Нагло направился прямо к столу!

Тут у Монклера в глазах помутилось,
И с перегрева бедняге примстилось,
Будто арабы везде и кругом:
Рядом,
В дверях,
За столом,
Под столом,
И на лицо они все как один:
Здесь сарацин…
И там сарацин…
Каждый Аллаху хвалу воздает,
Всех их бесстрашный Монклер перебьет!

Сеньор де Монклер,
Известный трувер,
Хватает могучей рукой
Мечугу свою,
Роняя скамью,
Крича «Дье ло волт» и «Аой»!

— Спокойно, — вмешался сеньор молодой, —
Мой гость сей сириец известный!
В таможне Марона он ставленник мой,
Чиновник почтенный и честный.
За что и под Акрой три плуга земли
Весьма по заслугам к нему перешли.
Приехал ко мне он с отчетом,
Его принимаю с почетом.

Но франкский сеньор,
На глупости скор,
Чертей поминает три тыщи,  
И, красный как рак,
Покидает Керак,
Со злости проливши винище:
«Там, где наделы дают бусурманам,
Я ни на миг оставаться не стану!»

V

Веет в пустыне
Хамсин многодневный.
Едет в пустыне
Надутый и гневный
Потный, усталый
Франк из-за моря –
Спать ему светит
Под кустиком вскоре.

Еле идет
Его конь захудалый,
Бычит
Его экюйе разудалый
И размышляет, не будь он дурак,
Как бы сбежать и наняться в Керак.

* * *

Примечание об авторе и историческая справка

Автор этого иронического лэ, трансиорданский трувор, известный под прозвищем «Марешаль д’Утрежурден», — фигура в своем роде уникальная. О нем доподлинно известно, что он пользовался покровительством Онфруа IV, графа де Торон и впоследствии князя Трансиордании, который помимо прочего приходился ему крестным отцом: так называемый «Марешаль» происходил из семьи иерусалимских иудеев. Унаследовав отцовский бизнес – барышничество, что в дальнейшем и послужило основой его иронического прозвища – он довольно скоро прогорел и решил начать новую жизнь за пределами еврейских кварталов, в широком мире. С этой целью он порвал со своей семьей и крестился, приняв имя Жак, хотя злые языки постоянно поминали ему иудейское происхождение и то, что до совершеннолетия его звали Шмуэль бен-Якуб. Новоиспеченный христианин нашел приют в Трансиордании, под эгидой молодого графа, покровительствовавшего молодому выкресту, который в свою очередь расплачивался с ним своим творчеством, неизменно высоко о нем отзываясь и восхваляя его и впрямь превосходные личные качества.

«Марешаль д’Утрежурден», несомненно, один из талантливейших сатириков Святой Земли, как ему свойственно, рисует франков из-за моря неотесанными, глупо напыщенными и несведущими в местных делах и обычаях. На контрасте создаются образы пуленских баронов – неизменно куртуазных, сдержанных и разумных, полная противоположность заморским гостям, что, несомненно, отражает бытовавшие в обществе Утремера тенденции и постоянный конфликт интересов «пулен против крестоносца».

Поэму достаточно легко исторически атрибутировать. Действие ее, без сомнения, происходит в период между 1183 годом, когда молодой сеньор Трансиордании получает ренту с таможни Акры и Марона вместе с рукой королевской сестры и вплотную занимается делами таможни, и началом 1187 года, когда перед лицом крупной военной угрозы король Ги де Лузиньян созывает арьер-бан. К этому пятилетнему периоду, несомненно, относится и создание произведения – дальнейшая политическая обстановка уже настолько изменилась, что насмешки над франками из-за моря стали попросту невозможны, а арабская угроза королевству слишком велика. Кроме того, Трансиордания была утрачена в 1189 году, и следы Марешаля теряются сразу после взятия Керака в ноябре 1189 эмиром Сад ад-Дином Кумшаба. Нам остается только гадать о дальнейшей судьбе этого самобытного таланта.
 
 
 

Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

Я не боюсь. Вернее, я боюсь,
Но не настолько, чтобы отказаться
От этих вот платанов под дождём,
От запаха тревоги и дороги
И от надежды любящих меня,
Что человек идущий не преходит,
А всё идёт, покуда не придёт.
 
Я виноват уж тем, чем виноват
На свете чуть не всякий: страхом жизни
От страха смерти. А ещё — тобой:
Ты часть моей вины, поскольку любишь,
А значит, каждой раною своей
Я и тебе невольно кровь пускаю.
 
Но у меня однако ж есть секрет.
Ради него родился я на свет.
 
Да, я родился, чтобы рассказать
В стомиллионный раз все ту же правду,
Рассказанную лучше до меня,
Но по-иному, на других наречьях:
Про нашу очень маленькую жизнь,
В которой столько жизней проживаем,
Про текст ее, озвученный в контексте,
Растянутый на эры Шестоднев
Творенья наших жизней, в завершенье
Вплетенных идеально в полотно
Единой вечно юной красоты.
Поверь мне, я писатель, я-то знаю,
Как строится достойный быть сюжет.
Внутри все спутано, снаружи — нет.
 
И, выпрямляя по пути маршрут,
Плывёт кораблик в направленье дома,
Где так давно и нестерпимо ждут,
Где каждый вечер смотрит с волнолома
Во мглу воды, немножечко грустя,
Терпенье, веры старшее дитя.
Honfroy de Toron, ерунда

Помимо душераздирающей поэмы «Пуленские дети», отрывки из которой мы уже цитировали, архивы Латино-иерусалимского королевства донесли до нас еще один важный литературный памятник эпохи – не менее душераздирающий стихотворный роман «Султан – Зеленый тюрбан». Поскольку сейчас у меня нет возможности сделать его полный поэтический перевод, я изложу его сюжет хотя бы тезисно, дабы это литературное свидетельство человеческого мужества, крестоносной стойкости перед лицом ужасных испытаний стало доступным и современному исследователю.
 
Авторство романа приписывается пуленскому трувору Николя по прозвищу Дисграсье, о котором нам известно очень мало, кроме примерных годов его проживания (ок. 1150 — ок. 1190) и места рождения и основных лет творческой жизни: с большой вероятностью он родился и жил в Трансиордании, в Аль-Кераке (Крак-де-Моав). На его творчество оказало огромное влияние его непосредственное окружение, а именно представители семей де Торон, де Мильи и непосредственно князь Транисорданский Рено де Шатильон, отголоски биографии которого мы, несомненно, находим в последнем и самом сильном произведении этого несравненного бытописателя. Также из его прозвища мы можем — разумеется, с некоторой долей допущения — делать выводы о его внешности, бывшей, очевидно, достаточно невзрачной, особенно на фоне его непосредственного окружения. Видно, что фигура князя Рено сильно его впечатляла, как, впрочем, и всех прочих, кого с князем сталкивала жизнь; однако главной темой произведений Николя Дисграсье на протяжении всей жизни оставались страдания и высокий моральный дух пуленов, а также их несправедливая дискриминация со стороны франков, прибывших из-за моря. Тема страданий и дискриминации пуленов настолько занимала трувора на протяжении всей его творческой жизни, что он даже позволял себе порой ради художественной правды пренебречь исторической.
 
Действие рыцарского романа происходит сразу после битвы у рогов Хаттина, в начале июля плачевного для королевства лета Господня 1187. Взятый в плен молодой сеньор из пуленов, выказавший в бою исключительную храбрость, дерзит пленившему его атабеку, а после и самому султану, каковой решает проверить его на стойкость и примерно наказать, чтобы другим было неповадно. Он привязывает рыцаря к столбу на солнцепеке, не давая ему ни воды, ни покрова на голову, и периодически является из тенистого шатра проведать, как тот держится. Издевательски щурясь, он прихлебывает из чаши ледяной шербет с розовой водой и спрашивает, не нуждается ли пленник в чем, все ли у него в порядке, достаточно ли ему прохладно. На что рыцарь, изнывая от солнца и страдая от не перевязанных ран, стойко отвечает раз за разом: нет, султан, благодарю, я ни в чем не нуждаюсь. Я уже получил достаточно и от вас, и от ваших людей, и больше мне от вас ничего не надобно.
 
Поражаясь, что и у кафира может быть настолько высокое достоинство, сум’а, какой не постыдился бы и лучший из воинов Пророка, султан продолжает испытывать рыцаря, невольно начиная его уважать за несгибаемое мужество. Он даже подумывает о том, чтобы предложить ему высокое место у себя на службе – разумеется, при условии, что тот поднимет палец и примет закон Пророка. Храбрость и сум’а – умение держать лицо в испытаниях – два человеческих качества, которые султан, в конце концов, больше всего ценит в людях, будь они хоть и ильфранджи. Однако султан желает, чтобы рыцарь перед тем восхвалил Пророка, а тот упорно отказывается это делать, раз за разом сообщая слабеющим голосом, что он желает Пророку совокупиться с собственной верблюдицей, а поднимать палец отнюдь не намерен и чувствует себя превосходно.
 
Жара крепчает, рыцаря одолевают зной и насекомые, раны его кровоточат, в горле чудовищно пересохло. Господь по милости Своей посылает несчастному пулену помутнение рассудка от солнечной муки. Так что при очередном визите султана, явившегося спросить – ну как, ильфранджи, прохладно тебе? – тот вместо своего врага видит перед собой в мареве жара свою любимую супругу в зеленом гебенде на голове, супругу, пришедшую его утешить. Он тянется к ней с поцелуями, говорит нежные слова, и султан понимает, что рыцарю совсем конец приходит, крыша от жары поехала у ценного пленника, которого можно при удаче обменять на пару укрепленных замков. Поспешно султан направляется в свой шатер, наполняет чашу ледяным шербетом, чтобы собственноручно поднести мужественному ильфранджи питье и признать, что тот держался воистину неплохо. Однако когда он возвращается к столбу, находит пленника уже отошедшим ко Господу.
 
Если вы не рыдаете уже примерно с середины моего повествования, у вас нет сердца.