Honfroy de Toron, ерунда

Помимо душераздирающей поэмы «Пуленские дети», отрывки из которой мы уже цитировали, архивы Латино-иерусалимского королевства донесли до нас еще один важный литературный памятник эпохи – не менее душераздирающий стихотворный роман «Султан – Зеленый тюрбан». Поскольку сейчас у меня нет возможности сделать его полный поэтический перевод, я изложу его сюжет хотя бы тезисно, дабы это литературное свидетельство человеческого мужества, крестоносной стойкости перед лицом ужасных испытаний стало доступным и современному исследователю.
 
Авторство романа приписывается пуленскому трувору Николя по прозвищу Дисграсье, о котором нам известно очень мало, кроме примерных годов его проживания (ок. 1150 — ок. 1190) и места рождения и основных лет творческой жизни: с большой вероятностью он родился и жил в Трансиордании, в Аль-Кераке (Крак-де-Моав). На его творчество оказало огромное влияние его непосредственное окружение, а именно представители семей де Торон, де Мильи и непосредственно князь Транисорданский Рено де Шатильон, отголоски биографии которого мы, несомненно, находим в последнем и самом сильном произведении этого несравненного бытописателя. Также из его прозвища мы можем — разумеется, с некоторой долей допущения — делать выводы о его внешности, бывшей, очевидно, достаточно невзрачной, особенно на фоне его непосредственного окружения. Видно, что фигура князя Рено сильно его впечатляла, как, впрочем, и всех прочих, кого с князем сталкивала жизнь; однако главной темой произведений Николя Дисграсье на протяжении всей жизни оставались страдания и высокий моральный дух пуленов, а также их несправедливая дискриминация со стороны франков, прибывших из-за моря. Тема страданий и дискриминации пуленов настолько занимала трувора на протяжении всей его творческой жизни, что он даже позволял себе порой ради художественной правды пренебречь исторической.
 
Действие рыцарского романа происходит сразу после битвы у рогов Хаттина, в начале июля плачевного для королевства лета Господня 1187. Взятый в плен молодой сеньор из пуленов, выказавший в бою исключительную храбрость, дерзит пленившему его атабеку, а после и самому султану, каковой решает проверить его на стойкость и примерно наказать, чтобы другим было неповадно. Он привязывает рыцаря к столбу на солнцепеке, не давая ему ни воды, ни покрова на голову, и периодически является из тенистого шатра проведать, как тот держится. Издевательски щурясь, он прихлебывает из чаши ледяной шербет с розовой водой и спрашивает, не нуждается ли пленник в чем, все ли у него в порядке, достаточно ли ему прохладно. На что рыцарь, изнывая от солнца и страдая от не перевязанных ран, стойко отвечает раз за разом: нет, султан, благодарю, я ни в чем не нуждаюсь. Я уже получил достаточно и от вас, и от ваших людей, и больше мне от вас ничего не надобно.
 
Поражаясь, что и у кафира может быть настолько высокое достоинство, сум’а, какой не постыдился бы и лучший из воинов Пророка, султан продолжает испытывать рыцаря, невольно начиная его уважать за несгибаемое мужество. Он даже подумывает о том, чтобы предложить ему высокое место у себя на службе – разумеется, при условии, что тот поднимет палец и примет закон Пророка. Храбрость и сум’а – умение держать лицо в испытаниях – два человеческих качества, которые султан, в конце концов, больше всего ценит в людях, будь они хоть и ильфранджи. Однако султан желает, чтобы рыцарь перед тем восхвалил Пророка, а тот упорно отказывается это делать, раз за разом сообщая слабеющим голосом, что он желает Пророку совокупиться с собственной верблюдицей, а поднимать палец отнюдь не намерен и чувствует себя превосходно.
 
Жара крепчает, рыцаря одолевают зной и насекомые, раны его кровоточат, в горле чудовищно пересохло. Господь по милости Своей посылает несчастному пулену помутнение рассудка от солнечной муки. Так что при очередном визите султана, явившегося спросить – ну как, ильфранджи, прохладно тебе? – тот вместо своего врага видит перед собой в мареве жара свою любимую супругу в зеленом гебенде на голове, супругу, пришедшую его утешить. Он тянется к ней с поцелуями, говорит нежные слова, и султан понимает, что рыцарю совсем конец приходит, крыша от жары поехала у ценного пленника, которого можно при удаче обменять на пару укрепленных замков. Поспешно султан направляется в свой шатер, наполняет чашу ледяным шербетом, чтобы собственноручно поднести мужественному ильфранджи питье и признать, что тот держался воистину неплохо. Однако когда он возвращается к столбу, находит пленника уже отошедшим ко Господу.
 
Если вы не рыдаете уже примерно с середины моего повествования, у вас нет сердца.
Honfroy de Toron, Стихи

Что ж, поживем до самой смерти,
А смерть придет – и с ней сживемся
Упрямым светиком под крышкой
Светильника под мерным снегом.
Дороже мира только мы.
 
И мир берет нас и влечет нас,
Присваивая, принимая,
Вынашивая в теплом теле,
Чтоб разродиться наконец,
И это знанье, что однажды
Мир мягко вытолкнет наружу,
Присуще нам, как слух и зренье,
И так же страшно без него.
 
Послушай, нас роднит не опыт
Греха, не в нем мы вечно братья:
Но разделенного страданья
Бесценный опыт – то есть плакать
О брате, плача о себе,
И о себе — о брате плача.
 
Вот помнишь, как далекой Пасхой
Я рассказал тебе о горе
И, увидав, что ты заплакал,
Тебе навеки братом стал.
А о святом и обделенном,
От нас с тобою отделенном
Пустынею восьми веков,
Не плакать стоит, а… не стоит,
Он сам себя в руках покоит,
Достигнув дальних берегов:
Себя донес – и был таков.
 
Внутри себя никто не скрылся
От каждого, кого забыли,
От каждого, кого убили
Словами, мыслью или делом, 
А то — неисполненьем долга,
Чьи слезы уходили в землю
И восходили к небесам.
Но на своих похоронах
Благое дело – посмеяться:
Так весел мир, не только горек,
Смешнее ж мира только мы.
 
Пришел, увидел, проиграл.
Не страшно. Все мы проиграем
В свой должный срок, но важно только,
Что мы осмелились играть,
И было весело, мой милый.
Honfroy de Toron, Стихи

 
— Это ночь или просто темно?
— Вероятно, и то, и другое.
Не смотри, моя радость, в окно.
Нет, не страшно, нас всё-таки двое.
 
Избавляет от страха второй,
Хоть на небе ни света, ни слова.
— Но зато на полнеба горой
Поднимается страх за второго.
 
— Вечер стоит грядущего дня.
Мúнут тени — и радости тоже.
И отнимут тебя у меня,
Но останется памятью кожи
Твоя близость, родное тепло.
Не спасло, но во тьму не ушло.
 
— Хоть рисковое дело — вдвоём,
Ты зовёшь его долей благою.
— Это боль или просто живём?
— Вероятно, и то, и другое.
 
Но катúтся вперёд, как прибой,
Длинный свет, что отброшен тобой.
Honfroy de Toron, Стихи

Солнце спряталось за тучку,
Дождик моросит,
Мир и клир идут под ручку
Свет тебе гасить.
 
Было время — больше нету,
Нынче истечёт.
В ноябре немного света —
Отберут и тот.
 
В церкви свечек изобильно,
Да ни огонька.
Весела любовь для сильных,
Для иных горька.
 
Утешайся чем осталось —
Нищей правотой.
Хоть и малость — Божья жалость,
Вот на ней и стой.
 
Мир и клир сегодня в силе,
Бог ли их проймет —
Гасни, гасни, негасимый!
Да не гаснет вот.
 
С двух сторон оконной рамы
Смотрим ты да я —
Светит маленький, упрямый,
Радость ты моя.
Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

Каждого безвестного кто-нибудь да знал.
Каждого неместного где-то да родили.
Каждого ушедшего кто-то провожал,
Или не заметили, мимо проходили.
 
Хорошо неузнанным, мимо проходя,
Никому не узником и слугой едва ли
Укрываясь от скорбей, словно от дождя,
Возвратиться в тёмный лес тихим Персевалем.
 
В тёмный лес своей души, без проводника,
Все своё неся с собой — вины, тайны, раны.
И один-то раз войти не даёт река,
Но того, кто сам не свой, пустит невозбранно.
 
Ты сумеешь переплыть, про себя забыв,
Боль себя переболит, грех себя забудет.
Там у Бога живы все. Ты там тоже жив.
Счастье незамеченным — их никто не судит.
Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

Камешек за камешком, бедочка к беде
Ждут кого-то в городе, а меня нигде
Кто-то нужный стукнет в дверь замка за рекой
Как зовут меня теперь, кто же я такой
Я ли звался «милый сын» — так учила мать,
Но того, кто стал один, некому назвать
Я ли звался «милый мой» в золотой игре,
Но теперь пора домой, вечер на дворе,
Расходитесь, ребятня, каждого зовут,
Только, свет мой, не меня, я останусь тут.
 
Воду я просил-просил — мол, не тронь меня,
А теперь бы только сил выйти из огня,
Угасай, огонь-беда, задохнись в волне —
Но обиделась вода, не придёт ко мне. —
— Ты чего тут потерял? — кажется, себя.
Оттого-то и застрял, плача и терпя,
Отчего так больно мне, вспомню и прощу —
— Что ты делаешь в огне? — кажется, ищу.
 
Эй, несчастный Персеваль, родника не жди.
Утоляй свою печаль водами пути.
Крест нашарив на груди, стиснется рука.
Жить надеждой погоди — но пока, пока
Взгляд усталый рыбака к водам обращён.
Если кто-то жив пока, он считай прощен.
Honfroy de Toron, Стихи

«Там котик усатый 
По садику бродит, 
А козлик рогатый
За котиком бродит…»
 
Помирись уже с судьбой,
Дай ей быть самой собой —
То кормящей тёплой грудью,
То ведущей на убой.
 
Каждой ране свой черёд,
В каждой роза процветет,
Станет сердце целым садом,
Если раньше не помрет.
 
В этом садике живом
За стенами и за рвом
Будет лев гулять крылатый,
И барашек вслед за львом.
 
Будто здесь и жил всегда,
Он пройдёт туда-сюда
И копытцем на дорожке
Начертает: не беда.
 
И меж яблонь за ручьём
В этом садике твоём
Мы скамеечку отыщем —
Посидеть с тобой вдвоём.

 

Honfroy de Toron, Стихи

Часто в жизни поздно плакать,
Ещё чаще — рановато.
У попа была собака —
Сама дура виновата.
 
Оставайся, мальчик, с нами,
Будешь нам живой мишенью.
Мало стоят в день цунами
Планы, выборы, решенья.
 
А когда волна отхлынет,
Посчитаем, кто остался.
(А когда зараза минет,
Бедный прах уже не сдался).
 
Многих с ног собьет отдача,
От чего светлей не станет.
Вроде в самый раз для плача —
Да теперь уже не тянет.
 
Неслиянный, нераздельный,
Этот стон у нас зовётся
Песней древней, колыбельной,
И без нас она поётся —
 
От ребёнка рвётся к маме,
От Создателя — к созданью…
Оставайся, мальчик, с нами,
Будешь нашим оправданьем.
Honfroy de Toron, Стихи

Боги в безвременье маются —
Кто покадит за услугу?
Люди отлично справляются
С тем, чтобы мучить друг друга.
 
Голода-холода мало ведь —
Надо б войною разбавить.
Некого вскоре, пожалуй ведь,
Будет с ничьёю поздравить.
 
Может быть, выжечь их планово,
Начисто, бурно, мгновенно,
И переплавленных заново
Выпустить в демо-вселенной?
 
Только решишь переплавить их,
Бросить в пылающем доме,
Вечно какой-нибудь праведник
Вылезет, встанет в проломе.
 
Злое, кривое, недужное,
Камни, летящие в спину —
Нет, говорит, это нужное.
Нет, говорит, не покину.
 
То за собачку уцепится,
То за стекляшку в прибое —
Глядь, оно снова и скрепится,
Глядь, оно всё же живое.
 
Было ведь, было ведь важное.
Просто фонарщики спят.
Свет, разоженный для каждого,
Вспомнит ослепший солдат.
 
Как же оно возвращается —
Не отменить, не забить…
Люди хоть как-то справляются
С тем, чтоб друг друга любить.
Honfroy de Toron, Стихи

…И тогда на машине приедет Бог —
Весёлый и молодой.
Будет день обычный, ничем не плох,
А станет — совсем крутой.
 
Из машины выйдет у зданья суда,
Скажет судьям — всё, не нужны.
Из багажника выгрузит без труда
Пир горой и конец войны.
 
А потом откроет дверцу в салон —
Мол, конечная, выходи —
И повылезут стопщики всех племён,
Коих Он набрал по пути:
 
Диоген с фонарем, с зоопарком Ной,
И Мария с долей благой,
И один мой друг — с дорогой женой,
И с дописанной книгой — другой.
 
Под ногами майора тронется лёд,
Хоть присяжных больше и нет,
И со льда майор наконец сойдёт
И заплачет, как в восемь лет.
 
Снимет конь мундир, наденет пальто,
Откосить от парада рад,
И командовать им не будет никто,
Ибо Бог отменит парад.
 
И тогда наконец я тебе шепну:
Кто не верил, что будет так?
Кто боялся влететь из войны в войну?
Ты проспорил, гони пятак.