Honfroy de Toron

И мир берет нас и влечет нас,

Присваивая, принимая,

Вынашивая в теплом теле,

Чтоб разродиться наконец,

И это знанье, что однажды

Мир мягко вытолкнет наружу,

Присуще нам, как слух и зренье,

И так же страшно без него.

 

Послушай, нас роднит не опыт

Греха, не в нем мы вечно братья:

Но разделенного страданья

Бесценный опыт – то есть плакать

О брате, плача о себе,

И о себе — о брате плача.

 

Вот помнишь, как далекой Пасхой

Я рассказал тебе о горе

И, увидав, что ты заплакал,

Тебе навеки братом стал.

А о святом и обделенном,

От нас с тобою отделенном

Пустынею восьми веков,

Не плакать стоит, а… не стоит,

Он сам себя в руках покоит,

Достигнув дальних берегов:

Себя донес – и был таков.

 

Внутри себя никто не скрылся

От каждого, кого забыли,

От каждого, кого убили

Чьи слезы уходили в землю

И восходили к небесам.

Но на своих похоронах

Благое дело – посмеяться:

Так весел мир, не только горек,

Смешнее ж мира только мы.

 

Пришел, увидел, проиграл.

Не страшно. Все мы проиграем

В свой должный срок, но важно только,

Что мы осмелились играть,

И было весело, мой милый.

— Это ночь или просто темно?

— Вероятно, и то, и другое.

Не смотри, моя радость, в окно.

Нет, не страшно, нас всё-таки двое.

 

Избавляет от страха второй,

Хоть на небе ни света, ни слова.

— Но зато на полнеба горой

Поднимается страх за второго.

 

— Вечер стоит грядущего дня.

Мúнут тени — и радости тоже.

И отнимут тебя у меня,

Но останется памятью кожи

Твоя близость, родное тепло.

Не спасло, но во тьму не ушло.

 

— Хоть рисковое дело — вдвоём,

Ты зовёшь его долей благою.

— Это боль или просто живём?

— Вероятно, и то, и другое.

 

Но катúтся вперёд, как прибой,

Длинный свет, что отброшен тобой.

Солнце спряталось за тучку,

Дождик моросит,

Мир и клир идут под ручку

Свет тебе гасить.

 

Было время — больше нету,

Нынче истечёт.

В ноябре немного света —

Отберут и тот.

 

В церкви свечек изобильно,

Да ни огонька.

Весела любовь для сильных,

Для иных горька.

 

Утешайся чем осталось —

Нищей правотой.

Хоть и малость — Божья жалость,

Вот на ней и стой.

 

Мир и клир сегодня в силе,

Бог ли их проймет —

Гасни, гасни, негасимый!

Да не гаснет вот.

 

С двух сторон оконной рамы

Смотрим ты да я —

Светит маленький, упрямый,

Радость ты моя.

 

Помирись уже с судьбой,

Дай ей быть самой собой —

То кормящей тёплой грудью,

То ведущей на убой.

 

Каждой ране свой черёд,

В каждой роза процветет,

Станет сердце целым садом,

Если раньше не помрет.

 

В этом садике живом

За стенами и за рвом

Будет лев гулять крылатый,

И барашек вслед за львом.

 

Будто здесь и жил всегда,

Он пройдёт туда-сюда

И копытцем на дорожке

Начертает: не беда.

 

И меж яблонь за ручьём

В этом садике твоём

Мы скамеечку отыщем —

Посидеть с тобой вдвоём.

Оставайся, мальчик, с нами,

Будешь нам живой мишенью.

Мало стоят в день цунами

Планы, выборы, решенья.

 

А когда волна отхлынет,

Посчитаем, кто остался.

(А когда зараза минет,

Бедный прах уже не сдался).

 

Многих с ног собьет отдача,

От чего светлей не станет.

Вроде в самый раз для плача —

Да теперь уже не тянет.

 

Неслиянный, нераздельный,

Этот стон у нас зовётся

Песней древней, колыбельной,

И без нас она поётся —

 

От ребёнка рвётся к маме,

От Создателя — к созданью…

Оставайся, мальчик, с нами,

Будешь нашим оправданьем.

Голода-холода мало ведь —

Надо б войною разбавить.

Некого вскоре, пожалуй ведь,

Будет с ничьёю поздравить.

 

Может быть, выжечь их планово,

Начисто, бурно, мгновенно,

И переплавленных заново

Выпустить в демо-вселенной?

 

Только решишь переплавить их,

Бросить в пылающем доме,

Вечно какой-нибудь праведник

Вылезет, встанет в проломе.

 

Злое, кривое, недужное,

Камни, летящие в спину —

Нет, говорит, это нужное.

Нет, говорит, не покину.

 

То за собачку уцепится,

То за стекляшку в прибое —

Глядь, оно снова и скрепится,

Глядь, оно всё же живое.

 

Было ведь, было ведь важное.

Просто фонарщики спят.

Свет, разоженный для каждого,

Вспомнит ослепший солдат.

 

Как же оно возвращается —

Не отменить, не забить…

Люди хоть как-то справляются

С тем, чтоб друг друга любить.

…И тогда на машине приедет Бог —

Весёлый и молодой.

Будет день обычный, ничем не плох,

А станет — совсем крутой.

 

Из машины выйдет у зданья суда,

Скажет судьям — всё, не нужны.

Из багажника выгрузит без труда

Пир горой и конец войны.

 

А потом откроет дверцу в салон —

Мол, конечная, выходи —

И повылезут стопщики всех племён,

Коих Он набрал по пути:

 

Диоген с фонарем, с зоопарком Ной,

И Мария с долей благой,

И один мой друг — с дорогой женой,

И с дописанной книгой — другой.

 

Под ногами майора тронется лёд,

Хоть присяжных больше и нет,

И со льда майор наконец сойдёт

И заплачет, как в восемь лет.

 

Снимет конь мундир, наденет пальто,

Откосить от парада рад,

И командовать им не будет никто,

Ибо Бог отменит парад.

 

И тогда наконец я тебе шепну:

Кто не верил, что будет так?

Кто боялся влететь из войны в войну?

Ты проспорил, гони пятак.

Однажды в безводную засухи пору

Я вышел в пустыню: был полный капут.

Гляжу — поднимается медленно в гору

Телега, везущая золота пуд.

 

И, правя подводой, худой и побитый,

Все это хозяйство везет рыцарёк,

В хорошей кольчуге и в шлеме открытом,

В тюрбане арабском, а сам с ноготок.

 

— Приветствую, сударь! — Алейкум саляму!

— Изрядно учтив ты, как я погляжу!

— Откуда добыча? — Да вот с каравану.

Мой отчим там грабит, а я отвожу.

 

(Врагам раздавались пинки Имярека).

— А много ль в феоде у вас рыцарья?

— Феод-то огромный, да два человека

Всего рыцарЕй-то: мой отчим да я.

 

— Так вот оно что! А как звать тебя? — Слушай,

Одно не осилишь сие записать!

Так лучше не лезь мне перчатками в душу

И больше не смей исторически врать.