Raimbaldo

 

Во мраке не видать и собственной руки.

Через пролив горят на мачтах огоньки,

И лишь мой бедный взгляд на дальнем берегу

Всё тщится рассмотреть — да, видно, не смогу.

Я родился на бегу

И куда-то всё бегу,

Никогда остановиться

Я, наверно, не смогу.

 

Мол, покуда длится бег,

Я свободный человек,

Остановишься — и баста,

Вот и нет тебя навек.

 

А ведь быть — немалый труд:

Все когда-нибудь умрут,

Но пробыть живым до смерти —

Основное дело тут.

 

Путь на путь да дом на дом,

Чуть привыкнешь — и бегом.

Очень быстро жили люди,

Скажет кто-нибудь потом.

 

Быстро жили, вашу мать,

Току реченьки под стать,

Успевали даже песни

По дороге записать.

 

Очень быстрая вода,

Успеваешь не всегда,

Но свобода стоит бега.

— Это больно? — Как когда.

 

Я родился на бегу,

Умираю на бегу,

Умирать немного трудно,

Но, я думаю, смогу.

Возвращение в себя —

Возвращение домой

(Нет уж, Боже, нас избавь):

Возвращаешься, а там

Всё крапивой заросло

И заложено окно.

 

Ну и стоило идти?

Только старая свинья

В той же позе все лежит

У порога, как гора:

Будто так и проспала

Эти сто пятнадцать лет.

 

Ну уж нет уж, я пойду

Да подальше из себя,

Что-то новое найду,

Да из кожи выйду прочь,

Да немножечко умру,

Чтобы снова стать живым,

А не эта вся любовь.

 

…Не забуду никогда.

Как сержантик без руки

Помнит, что была рука,

Но умеет без неё.

Вот и я так научусь.

Песен не пой —

Разбудишь отца.

У ложа его

Отточенный меч.

Сюда не метнуться,

Туда не убечь.

 

Сердце людское —

Глупый зверёк:

Верит и ноет

Всему поперёк.

 

Былье позабудет,

Утихнет мольба.

Жизни не будет,

Но будет судьба.

Буду одна

Отныне я спать,

А после умру

В чужую кровать.

 

Нет, мне не больно.

Спи-засыпай.

Если не спится —

Руку сломай.

Боль отвлекает

От боли другой.

Спи-засыпай,

Дружок дорогой.

 

И песен не пой.

В Вакейрасе ничего отродясь не происходило,

И вдруг произошло: оттуда убрался я.

Не то что бы это сильно весь дольний мир изменило,

Но у меня стала жизнь. Совершенно своя-моя.

 

Я со своими этими лохматыми волосами,

Со своим разрывным талантищем и всей грядущей любовью

Сказал всему Вакейрасу: давайте как-нибудь сами,

Я больше не подписываюсь кормить вас собственной кровью.

 

Любезный мой сударь батюшка, любезный мой братик,

Вы все отличные люди, но честно, моя спина —

Не для ремня, а для крыльев. Короче, с меня хватит.

Я всё про всех понимаю, но жизнь у меня одна.

 

Можно бы было убиться. Это выглядит даже мило,

Не то что все эти библейские блудные сыновья.

В Вакейрасе ничего никогда не происходило,

Но однажды чисто случайно там произошёл я.

 

Что-то еще засияет, и я, в правоте уверясь,

Смогу туда оглянуться, увидеть и сзади свет:

Все еще будут помнить, что в мире был глупый Вакейрас,

Оттуда ведь родом Раймбаут, охрененный такой поэт.

В небе сияет золото дня,

А Беатриче послала меня.

 

Добрый маркиз прикупил мне коня.

А Беатриче послала меня.

 

Завтра под Зару, а там беготня…

А Беатриче послала меня.

 

Мир перекроен на новый манер,

Птицы крестовые клином галер

Нашим маршрутом летят, гомоня,

А Беатриче послала меня.

 

Если б меня не послала она,

Сколь бы была выносимей война!

 

Было б уместней грустить о войне,

Гробе Господнем и суке-судьбе,

А не о лесенке в дальнем окне,

А не о ней и себе.

 

Надо бы думать о чем-то другом

Или кого-то назначить врагом,

Чтобы он, гадина, был виноват,

Что меня больше позвать не хотят,

Не позовут, не хотят.

 

Пусть виноваты война, сатана,

Но не она, не она!

 

Блещет стальная вода за бортом.

Как-то когда-то воскресну потом.

 

Перетряхнусь, соберусь из кусков,

Снова сбегу от плетей и оков,

 

Мир разглядев и себя сохраня,

Хоть Беатриче послала меня,

 

Сам напишу себе — иль не поэт —

Новую песенку с новым началом,

Что не она. Не меня. Не послала.

Было не так оно, нет.

Как в позапрошлой жизни мне говорила бабуля:

Хочешь поплакать — поплачь, когда все уснули.

Сон и дорог, и хрупок, разладишь — так не принудишь,

Хочешь поплакать — поплакай, где других не разбудишь.

Раз уж решил поплакать — поплачь обо всем и сразу,

Чтобы не плакать потом еще два или три раза,

Чтобы зараз отплакать: в Лаворе, скажем, войнушка,

А у маленькой Жанны, к примеру, больное ушко,

А где-то во Фландрии голод, и лето не будет хлебным,

А горе само не отплачется, тут наши слёзы потребны.

 

Бабушка дело знала, много откуда бежала,

Мелкую мамку таскала, трудно ее рожала,

Скольких похоронила, скольких не удержала —

Бабушка дело знала. Плакать мне не мешала.

 

То-то и научила.

Я ведь теперь-то рыцарь,

Рыцарю не пристало слезами чуть что залиться,

Рыцарю не пристало, что дозволено человеку…

Но сердце мое привычно выпрыгивает на реку,

Там и в траву ложится, там и собой давится.

 

И вот, обо всем и сразу. Порой мы все безответны,

Порой мы все бесприютны, с небес почти незаметны,

И наши собаки и кони, и сломанная игрушка,

И чьё-то больное ушко, и как нас всех наебали,

И похоронили Умберто, и очень давно не спали,

Война для меня как платье,

Найдите сорок отличий…

Но как же ты все же могла-то оставить меня, Беатриче.

Когда она сказала — уйди, то это было больней,

Чем все кривые мои пути, чем сотни палок-камней,

Чем под Мессиной проклятый дрот, под Кватро удар копья

И даже чем страшный этот поход,

Великий поход, бесславный поход,

В котором и сгину я,

Но сызмальства крестный науку мне полезную преподал:

Мол, на войне оно как на войне,

Но каждый сам себе на коне

И сам себе генерал.

«Когда послали тебя — ступай, там что-нибудь впереди,

Но только виду не подавай, насвистывая иди,

На нитке болтается — оторви, а то больнее рванет,

И даже от пенделя нелюбви возможно лететь вперёд».

 

Я все запомнил, я не туплю, я с грустью давно знаком,

Да вот треклятое «не люблю» засело в груди древком.

Когда послали тебя — ступай: насвистываешь, идёшь.

Иди, посланник, куда-то в рай,

Древко из раны не вынимай,

А то как дурак помрешь.

 

Ношу я белую грусть мою, как нищий свою нужду,

Однако ж вида не подаю, насвистывая иду:

Мол, все равно, была — не была,

Стащил пару яблочек со стола —

И баста, тому и быть,

В надежде выгрести, ojala,

На тихий голос: «Я соврала.

Ну как тебя не любить».

Потом приходит, всё приходит —

и благодарность, и любовь,

Когда у папиной могилы

стоишь один, как идиот.

И если мир, как боль, проходит —

зачем же в травоньке любой

Так много Бога, Боже милый,

что сердце плачет и растёт?

 

А есть ещё, к примеру, люди —

все носят смерть в своей плоти,

Но как река несётся к устью,

несутся рысью как-нибудь,

И так желают, верят, любят,

себя пытаются спасти,

Справляясь с невозможной грустью,

заложенной в любую грудь.

 

Зачем же, папа, и когда же

у нас все сделалось не так?

Как оставлял, так и оставлю,

сольюсь, как быстрая вода.

Бывают вечные пропажи.

Бывает, некто сам дурак.

Но я вернусь и всё исправлю.

Сказал бы кто ещё — куда.