— Не убоюсь я зла,
Одолеваю его всегда!
— Но это же ужасно!
— Но я непременно хочу, чтобы было зло и чтоб я его одолел, — упрямо возразил псалмопевец.
— Нужно писать гекзаметром! Гекзаметром, а не рифмовать. Или аллитерационным стихом. Или по крайней мере ритмической прозой.
— А что такое ритмическая проза, — спросил псалмопевец.
— А вот что: Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего, — объяснил ангел.
Псалмопевец просиял.
— Перепиши все в таком вот стиле, — посоветовал ангел. — И запомни, что в настоящем Писании, во фрагменте, который потом внесут в канон, все должны быть в родстве друг с другом. И старцы, и сто сорок четыре тысячи праведников. И даже первый убитый с первым убийцей.
— Но как же они могут так злиться друг на друга, если они в родстве? — спросила жена псалмопевца. — И как можно без принцессы? Без счастливого конца? Ведь так грустно, когда кто-то умирает.
— Это трагедия, дорогая моя, — сказал псалмопевец. — И обязательно в конце кто-то должен умереть. Еще лучше, если умрут все, кроме одного, но желательно, чтобы и он тоже. Так посоветовал ангел. Он сказал, что так будет в итоге всем лучше.
— Но я все же хочу больше оптимизма.
— Ладно. Может, так?
Я пройду смертной тенью, хотя невиновность моя к небесам вопиет,
Василиска попру и на аспида плюну слюной,
Эпизод депрессивный мне будет не более страшен, чем птичий помёт,
Танк угрюмый меня не пугает и птица стальная меня не гребёт,
И никто меня за экстремизм не посадит, а если посадит, и это пройдет,
Если будешь, мой Боже, со мной!
(…)
— Успокойтесь и возьмите себя в руки, — с неожиданным пониманием сказал ангел. — Все обойдется. Публика ведь не за тем читает священные тексты, чтобы понимать.