Стихи

Мы такие выросли, а всё-про-всё помним.
И когда нас били ни за что — помним.
И когда нас били за пустяк — помним.
И когда мы были не свои — помним.
 
И когда свобода не о нас — помним.
И когда в подушку по ночам — помним.
И когда ты маленький никто — помним.
Как же быть ребёнком тяжело! Помним.
 
Мы давно оттуда далеко. Живы.
С Вавилонской башни убежав — живы.
Очень трудный был побег, но мы живы.
Башня рухнула давно, а мы — живы.
 
По осколкам мощно разнесло башню.
Не задетых в сердце среди нас нету.
Вынимай осколок, что с собой носишь.
Поглядим, что можно из него сделать.
 
Можно вырезать на нем цветы, листья.
Можно им дробить зерно — мука будет.
Можно выбросить его к чертям в реку —
Это прочего трудней, но ты поверь: стоит.
 
Лишний груз не нужен тем, кому идти в горы.
По воде пойдут круги, а нам с тобой — в горы.
По воде пройдут круги — и станет гладь скоро.
Ты научишься прощать, когда кругом — горы.
Стихи

Счастье бывает разное:
Жидкое, газообразное,
Преходящее, присносущее,
В холода непременно теплущее,
В жару неизменно прохладное,
Одинокое, общее, стадное,
 
Личное и коллективное,
Состязательное, неспортивное,
Незаметное и непостыдное,
И завидное, и незавидное,
Счастье позднее, счастье раннее,
И поди ещё вычисли, выдели,
Кому счастья счастливее выдали
И какое иных невозбранее.
 
В общем, счастье бывает всякое.
Однозначное и двоякое.
И какого мы в жизни не видели.
Но особо мы в перечне выделим
Счастье жизни с хорошей собакою.
Chretien de Troyes, Honfroy de Toron, Стихи

Я не боюсь. Вернее, я боюсь,
Но не настолько, чтобы отказаться
От этих вот платанов под дождём,
От запаха тревоги и дороги
И от надежды любящих меня,
Что человек идущий не преходит,
А всё идёт, покуда не придёт.
 
Я виноват уж тем, чем виноват
На свете чуть не всякий: страхом жизни
От страха смерти. А ещё — тобой:
Ты часть моей вины, поскольку любишь,
А значит, каждой раною своей
Я и тебе невольно кровь пускаю.
 
Но у меня однако ж есть секрет.
Ради него родился я на свет.
 
Да, я родился, чтобы рассказать
В стомиллионный раз все ту же правду,
Рассказанную лучше до меня,
Но по-иному, на других наречьях:
Про нашу очень маленькую жизнь,
В которой столько жизней проживаем,
Про текст ее, озвученный в контексте,
Растянутый на эры Шестоднев
Творенья наших жизней, в завершенье
Вплетенных идеально в полотно
Единой вечно юной красоты.
Поверь мне, я писатель, я-то знаю,
Как строится достойный быть сюжет.
Внутри все спутано, снаружи — нет.
 
И, выпрямляя по пути маршрут,
Плывёт кораблик в направленье дома,
Где так давно и нестерпимо ждут,
Где каждый вечер смотрит с волнолома
Во мглу воды, немножечко грустя,
Терпенье, веры старшее дитя.
Honfroy de Toron, ерунда

Помимо душераздирающей поэмы «Пуленские дети», отрывки из которой мы уже цитировали, архивы Латино-иерусалимского королевства донесли до нас еще один важный литературный памятник эпохи – не менее душераздирающий стихотворный роман «Султан – Зеленый тюрбан». Поскольку сейчас у меня нет возможности сделать его полный поэтический перевод, я изложу его сюжет хотя бы тезисно, дабы это литературное свидетельство человеческого мужества, крестоносной стойкости перед лицом ужасных испытаний стало доступным и современному исследователю.
 
Авторство романа приписывается пуленскому трувору Николя по прозвищу Дисграсье, о котором нам известно очень мало, кроме примерных годов его проживания (ок. 1150 — ок. 1190) и места рождения и основных лет творческой жизни: с большой вероятностью он родился и жил в Трансиордании, в Аль-Кераке (Крак-де-Моав). На его творчество оказало огромное влияние его непосредственное окружение, а именно представители семей де Торон, де Мильи и непосредственно князь Транисорданский Рено де Шатильон, отголоски биографии которого мы, несомненно, находим в последнем и самом сильном произведении этого несравненного бытописателя. Также из его прозвища мы можем — разумеется, с некоторой долей допущения — делать выводы о его внешности, бывшей, очевидно, достаточно невзрачной, особенно на фоне его непосредственного окружения. Видно, что фигура князя Рено сильно его впечатляла, как, впрочем, и всех прочих, кого с князем сталкивала жизнь; однако главной темой произведений Николя Дисграсье на протяжении всей жизни оставались страдания и высокий моральный дух пуленов, а также их несправедливая дискриминация со стороны франков, прибывших из-за моря. Тема страданий и дискриминации пуленов настолько занимала трувора на протяжении всей его творческой жизни, что он даже позволял себе порой ради художественной правды пренебречь исторической.
 
Действие рыцарского романа происходит сразу после битвы у рогов Хаттина, в начале июля плачевного для королевства лета Господня 1187. Взятый в плен молодой сеньор из пуленов, выказавший в бою исключительную храбрость, дерзит пленившему его атабеку, а после и самому султану, каковой решает проверить его на стойкость и примерно наказать, чтобы другим было неповадно. Он привязывает рыцаря к столбу на солнцепеке, не давая ему ни воды, ни покрова на голову, и периодически является из тенистого шатра проведать, как тот держится. Издевательски щурясь, он прихлебывает из чаши ледяной шербет с розовой водой и спрашивает, не нуждается ли пленник в чем, все ли у него в порядке, достаточно ли ему прохладно. На что рыцарь, изнывая от солнца и страдая от не перевязанных ран, стойко отвечает раз за разом: нет, султан, благодарю, я ни в чем не нуждаюсь. Я уже получил достаточно и от вас, и от ваших людей, и больше мне от вас ничего не надобно.
 
Поражаясь, что и у кафира может быть настолько высокое достоинство, сум’а, какой не постыдился бы и лучший из воинов Пророка, султан продолжает испытывать рыцаря, невольно начиная его уважать за несгибаемое мужество. Он даже подумывает о том, чтобы предложить ему высокое место у себя на службе – разумеется, при условии, что тот поднимет палец и примет закон Пророка. Храбрость и сум’а – умение держать лицо в испытаниях – два человеческих качества, которые султан, в конце концов, больше всего ценит в людях, будь они хоть и ильфранджи. Однако султан желает, чтобы рыцарь перед тем восхвалил Пророка, а тот упорно отказывается это делать, раз за разом сообщая слабеющим голосом, что он желает Пророку совокупиться с собственной верблюдицей, а поднимать палец отнюдь не намерен и чувствует себя превосходно.
 
Жара крепчает, рыцаря одолевают зной и насекомые, раны его кровоточат, в горле чудовищно пересохло. Господь по милости Своей посылает несчастному пулену помутнение рассудка от солнечной муки. Так что при очередном визите султана, явившегося спросить – ну как, ильфранджи, прохладно тебе? – тот вместо своего врага видит перед собой в мареве жара свою любимую супругу в зеленом гебенде на голове, супругу, пришедшую его утешить. Он тянется к ней с поцелуями, говорит нежные слова, и султан понимает, что рыцарю совсем конец приходит, крыша от жары поехала у ценного пленника, которого можно при удаче обменять на пару укрепленных замков. Поспешно султан направляется в свой шатер, наполняет чашу ледяным шербетом, чтобы собственноручно поднести мужественному ильфранджи питье и признать, что тот держался воистину неплохо. Однако когда он возвращается к столбу, находит пленника уже отошедшим ко Господу.
 
Если вы не рыдаете уже примерно с середины моего повествования, у вас нет сердца.
Стихи

Путник, скользнувший мимо
Взглядом поверх имён, —
Каждый из них любимым
Был, и любил и он.
 
Тот, кто уснувших будит,
С лампой до срока бдит:
Спи, ещё время будет,
Вам ещё предстоит
 
Днём, где никто не плачет,
Спорить в слезах о том,
Дорого ли оплачен
Обетованный дом,
 
Все, что мы здесь имели,
Все, что ты так любил —
Море в конце туннеля
И никаких могил.
Chretien de Troyes, ерунда

Вдруг из маминой из спальни,
Оклеветанный молвой,
Над труворами начальник
Выбегает сам не свой:
 
— Твою матушку люблю я!
Этим Господа гневлю я!
Горько каяться мне нужно
По утрам и вечерам:
Совратителям замужних —
Стыд и срам! Стыд и срам!
 
Давайте же биться, метаться,
Молиться и всяко спасаться —
В лесу, и в скиту, и в Бретани,
В реке, в ручейке, в океане,
Всегда и везде —
Грехи омывая в воде!
Honfroy de Toron, Стихи

Что ж, поживем до самой смерти,
А смерть придет – и с ней сживемся
Упрямым светиком под крышкой
Светильника под мерным снегом.
Дороже мира только мы.
 
И мир берет нас и влечет нас,
Присваивая, принимая,
Вынашивая в теплом теле,
Чтоб разродиться наконец,
И это знанье, что однажды
Мир мягко вытолкнет наружу,
Присуще нам, как слух и зренье,
И так же страшно без него.
 
Послушай, нас роднит не опыт
Греха, не в нем мы вечно братья:
Но разделенного страданья
Бесценный опыт – то есть плакать
О брате, плача о себе,
И о себе — о брате плача.
 
Вот помнишь, как далекой Пасхой
Я рассказал тебе о горе
И, увидав, что ты заплакал,
Тебе навеки братом стал.
А о святом и обделенном,
От нас с тобою отделенном
Пустынею восьми веков,
Не плакать стоит, а… не стоит,
Он сам себя в руках покоит,
Достигнув дальних берегов:
Себя донес – и был таков.
 
Внутри себя никто не скрылся
От каждого, кого забыли,
От каждого, кого убили
Словами, мыслью или делом, 
А то — неисполненьем долга,
Чьи слезы уходили в землю
И восходили к небесам.
Но на своих похоронах
Благое дело – посмеяться:
Так весел мир, не только горек,
Смешнее ж мира только мы.
 
Пришел, увидел, проиграл.
Не страшно. Все мы проиграем
В свой должный срок, но важно только,
Что мы осмелились играть,
И было весело, мой милый.
Honfroy de Toron, Стихи

 
— Это ночь или просто темно?
— Вероятно, и то, и другое.
Не смотри, моя радость, в окно.
Нет, не страшно, нас всё-таки двое.
 
Избавляет от страха второй,
Хоть на небе ни света, ни слова.
— Но зато на полнеба горой
Поднимается страх за второго.
 
— Вечер стоит грядущего дня.
Мúнут тени — и радости тоже.
И отнимут тебя у меня,
Но останется памятью кожи
Твоя близость, родное тепло.
Не спасло, но во тьму не ушло.
 
— Хоть рисковое дело — вдвоём,
Ты зовёшь его долей благою.
— Это боль или просто живём?
— Вероятно, и то, и другое.
 
Но катúтся вперёд, как прибой,
Длинный свет, что отброшен тобой.
ерунда, Стихи

История про традиционные ценности вдруг. Среди чудовищных чудовищ.
Было такое чудище-юдище из бестиария именем бонакон (боннакон), встречалось еще у Плиния и у Аристотеля в заметках, обитало во Фракии (как раз где мы сейчас обитаем). Не буду я про него писать подробно, кому надо, вы посмотрите, там такое про него можно узнать! Об особенностях его самозащиты и тд… В общем, огнеметом срет он врагам в морду брандспойтом, чем и прославился с древних времён до наших дней. 
А еще всем известен Тараск — вернее, Тараска, La Tarasque, панцирный дракон(ша) из Рона, терроризировавшая город Тараскон, куда она приплыла явственно из Средиземки и была укрощена св. Марфой самолично. И вот автор Золотой Легенды нам наконец сообщил истину о ее родословии: она была плодом союза левиафана(ши) и, собственно, бонакона, где-то на фракийских берегах оной левиафаншей встреченного. В связи с чем родилась сегодня у нас очень, очень грустная история. Вот и она.
 
Как приехал в Тараскон
Огроменный бонакон.
Бонакон, Бонакон Бонаконович!
Стал по улицам ходить,
По-фракийски говорить:
Отдавайте-ка мне, люди, мою деточку —
А не то я вас залью нечистотами!
 
Тарасконцы весьма испугалися,
По домам, по церквям поховалися.
Только доблестная Марфа из Вифании
На Иисуса возложила упование,
Наполняла фимиамом кадило,
К бонакону из дверей выходила:
Как ты смеешь тут гулять,
На все улицы вонять,
Бонакон, бонакон, бонаконище?
Не боимся мы его,
Аромата твоего:
Мы его одолеем каждением!
Вот последнее тебе предупреждение!
 
Тут заплакал бонакон-бонаконище,
Бестиарное страшило-беззаконище:
— Уж ты доблестная Марфа из Вифании!
Раздели мои отцовские страдания!
Свою дочку я считай и не видывал,
Всем семейным я чудовищам завидовал.
Утащила ее мать-левиафаница,
Разлучила нас с дитем — с нее станется!
 
Пожалела его Марфа святая:
Хоть и чудище, а жизнь непростая!
Погоди, говорит бонакону.
Нету в мире такого закону,
Чтоб могла злодейка-мать
Все семейство разлучать —
Вот же скверная левиафаница!
Ей ведь сам Господь однажды
Говорил: бросай-ка блажь ты,
Закуси-ка ты лучше Ионою!
 
Подождал бонакон возле храма,
Опсасаясь хватить фимиама,
Четверть часа протекла —
Чу, звонят колокола,
И выходит к нему Марфа с тарасконцами.
И держит отважная Марфа
Поводочек из синего шарфа,
А на этом поводочке
Провожает к папе дочку —
Свою верную Тараску шестилапую:
Познакомься, мой дружок, с рОдным папою!
 
Так родные наконец-то встречаются,
И на этом наша сказочка кончается.
Кто добрался до конца —
Оцени талант певца,
Заплати ему чеканной монетою.
А кто дурное слово скажет —
Того точно Бог накажет
И блаженный Иаков Ворагинский.
Без рубрики, Стихи

Не за Эвридикой,
Не за Энкиду —
В этой тьме великой
За тобой иду.
Сякнет в лампе масло,
Иссякаю я.
Гори-гори ясно,
Свет-любовь моя.
Чтобы не погасло
В этой толще лет —
Выйдет в лампе масло —
Ты мне будешь свет.
В этом тёмном месте
Странен огонёк.
Выйдем только вместе,
Выйдем, мой дружок.
И под взглядом Бога
Сядем, я да ты,
Где шумит дорога,
Где шуршат листы.
 
Сядем отдохнуть.
Посидим — и в путь.