Месяц: Сентябрь 2021

Не издавайте слишком громких звуков,

Не нарушайте тишину святилищ

И не мешайте людям спать, читать, молиться,

Расти — деревьям, а горам — вздыматься.

 

Быть слишком громким в мире неприлично.

Тихонько надо проходить по жизни,

Пусть лён курится, посох ненадломлен,

Искусство тишины — почтенье к миру.

 

Один мой друг, к примеру, слишком громко думал,

И эти оглушительные мысли

Спать не давали целому району.

Другая так пронзительно любила,

Что и сама в конце концов оглохла

От этого безумного крещендо.

 

Мой третий друг настолько громко умер,

Что до сих пор в ушах звенит от этой смерти,

Расслышать трудно голоса другие,

Как будто слух навеки повредился.

 

Но тихий ветер Илии всё веет,

Я раскрываю слух в надежде слышать

Любовный шёпот мира тихой ночью.

 

Важнейшее всегда речется тихо,

Любимое же имя столь преценно,

Что только шепоту его доверить можно,

Не расточая золота звучаньем.

 

И повод пожить, и причина —

Устроите всё по уму

И будете, как дурачина,

Один умирать ни к кому.

 

*

(Но ты лучше, друженька, все же

Потом, ненадолго, дай Боже.)

Вот с годовалой смертью было просто ужасно.

Вечные эти слёзы, и спать не дает ночами,

Режутся острые зубы, такие острые зубы,

Кто-то все время рядом нужен, чтоб выжить.

Тоддлер от слова Tod — очень тяжкий сожитель,

Всё забирает, давать ничего не умеет.

 

Ах, сестра моя смерть, не хотел я таких сестренок!

И на вопрос отвечал — хочу вторую собаку.

Но уж коль скоро есть, принимай, обвыкайся.

 

Сколько еще прождать? К примеру, со смертью за двадцать

Сможем ли поговорить, словно равные, полюбовно?

А когда ей случится, к примеру, за сорок,

Может, и примиримся совсем, и рука об руку,

Чинно беседуя, сможем отправиться дальше и выше,

Будто и я невиновен, и она невиновна.

 

Это нынче просто колода карт,

Что там выдали — всяко новый старт

Для большой игры, и ты точно прав,

Что не ставишь душу на кон.

И когда ты шепчешь себе: «Не плачь»,

С одобреньем кивает лечащий врач,

Коий сам ты и есть, и уходит в шкаф,

Откуда и вышел он.

Он себе не вполне отдавал отчёт, что тут плоть и кожа, а что — скелет,

Но когда он садился и брал перо, из него хлестал невозможный свет.

 

Ах Ты Господи, как же ты нас берёшь, извлекаешь свет из чего уж есть.

И хотя сегодня про боль и грусть, завтра может стать про любовь и честь.

 

О Верлене лучше него? Никто, а Верлен был той еще чёрной овцой,

И огромный свет фонил из него, из всего делал милость в конце концов.

 

О Верлене плакать — молитва и есть, противовесом к понятию «бить»,

А теперь вот Клоделя ругаю я, что мне не мешает его любить.

 

Потому что этот немереный свет — тот, что больше нас — так светло горит,

И я падал сам, и хотел бы не, но «еще пригодишься Мне», говорит.

 

Время быстро катится под откос, замереть и переиграть не дашь.

Отделить от тьмы этот ясный свет — первый день Шестоднева, последний наш.

 

Этот острый свет — словно плотский крик, что мы все равно рождены для неба.

Он приходит снаружи, проходит сквозь, и внезапно вернёшься — туда, где не был.

 

Испрямляется вмиг, что годами вилось, пробегает трещиной по стенам —

И святой Николай с мешком правоты приходит не только к хорошим нам.