Поль Клодель местами был хуже себя, например, сестру свою обижал.
Но вот как-то полз, но вот как-то грёб, и пытался держать, да не удержал,
Он себе не вполне отдавал отчёт, что тут плоть и кожа, а что — скелет,
Но когда он садился и брал перо, из него хлестал невозможный свет.
Ах Ты Господи, как же ты нас берёшь, извлекаешь свет из чего уж есть.
И хотя сегодня про боль и грусть, завтра может стать про любовь и честь.
О Верлене лучше него? Никто, а Верлен был той еще чёрной овцой,
И огромный свет фонил из него, из всего делал милость в конце концов.
О Верлене плакать — молитва и есть, противовесом к понятию «бить»,
А теперь вот Клоделя ругаю я, что мне не мешает его любить.
Потому что этот немереный свет — тот, что больше нас — так светло горит,
И я падал сам, и хотел бы не, но «еще пригодишься Мне», говорит.
Время быстро катится под откос, замереть и переиграть не дашь.
Отделить от тьмы этот ясный свет — первый день Шестоднева, последний наш.
Этот острый свет — словно плотский крик, что мы все равно рождены для неба.
Он приходит снаружи, проходит сквозь, и внезапно вернёшься — туда, где не был.
Испрямляется вмиг, что годами вилось, пробегает трещиной по стенам —
И святой Николай с мешком правоты приходит не только к хорошим нам.