3-я мировая

Всё своё с собой не унесёшь.

Выбираем главное, ну что ж.

Эту чашку подарил мне папа,

А из той мы в Риме пили граппу,

А зато на третьей — синий ёж.

 

Чашка быть должна всего одна,

Места в багаже не дохрена.

Ноутбук, зарядка, документы

И любви счастливые моменты —

А там, глядишь, и кончится война.

 

Выбираем даже и котов.

Ни один к такому не готов.

Но на рейс одна скотина в руки,

Кто же виноват же (вот же суки),

Если у тебя их пять хвостов.

 

Этот чемодан или другой?

Кто из книжек самый дорогой?

Воскресенья мертвых тоже чаю.

Белла, чао, Белла, чао, Белла, чао-чао-чао,

Ты пришел нагим, уйдешь нагой.

 

Было-стало, не цепляйся так —

Шаг за шагом следующий шаг,

Где б ты ни был, где б ты ни был, где ты…

Только неразменные берём с собой монеты —

Накопил сокровищ на земле ты,

Вышел перед небом сам дурак.

 

Всё зверьё не влезет в твой ковчег.

Прах ты — прах летучий, человек.

Лучший нам подарок — незаметный,

Очень тихий, маленький, дискретный:

Полюбить отныне и навек.

 

Всё своё с собой не унесешь.

Всё не унесенное есть ложь?

А вот фиг там.

Гаруспик по чьим-то кишкам увидал, что война всё идёт и идёт.

Авгуры, следя за полетами грифов, сказали, что будет исход.

 

Великий исход из Саратова в греки, из Питера скажем в Бишкек,

Ловец человеков, лови человека — утёк из сети человек.

 

У тёплого моря, у тёплого моря мы встретимся, друг дорогой,

Не ведаю, вскоре ли или не вскоре, но нету надежды другой —

 

А где-то в снегах словно курос безрукий макушкою держит свой дом

Мой друг одинокий, молясь о разлуке, поскольку о встрече — потом.

 

Сначала уплыть, а потом уже думать, течет ли обратно вода,

И всё возвращается, только вот я никуда не вернусь никогда,

 

Поскольку сильна центробежная сила, поблажек не склонна давать —

Да, всё возвращается, только как было ничто не способно бывать.

 

Мой друг Одиссей отправляет депешу — прочтешь, как сумеешь, сынок:

У теплого моря, коль жрицы не брешут, мы встретимся в надобный срок.

 

И видит оракул в священном экстазе, как солнце встаёт в Костроме,

И лепят детишки из утренней грязи надгробие клятой зиме.

И пойдешь как днем тёмной чащею

Что-нибудь да отыскать настоящее.

Те, кто не смог уехать — никто не заметил пропажи:

Полный Сиротский Дом не вывезешь в экипаже,

Как-то да проживем, французы к детям не грубы…

А Ростопчин увозит из Москвы пожарные трубы.

 

Те, кто хотел остаться, намерены продержаться,

Может, под них прогнуться, а может, и посражаться,

Может, покажем фигу, а может, покажем зубы —

А Ростопчин увозит из Москвы пожарные трубы.

 

Ладно, что будет, то будет, запасемся водкой и житом,

Где наша не пропадала — и склады пока открыты,

Индо ещё побредём, в Австерлице проснемся у дуба…

…Но Ростопчин уже увёз из Москвы пожарные трубы.

И явился он к программисту Андрею

И сказал: бросай свои сети и коды,

Свой питон и джаву и базу данных,

Ты отныне будешь ловцом человеков.

Разрабатывать будешь новую базу.

 

Это будет база — всем базам база,

Ни один сетей её не избегнет,

От моей войны не спрячется дома,

Ни в метро, ни на улице, ни у тётки:

Всех мы вычислим, взвесим и подсчитаем,

На подъём их лёгкими посчитаем,

И на ход ноги нальем им по чарке,

Чтобы веселей убивать шагалось:

Аве, Цезарь — грянет радостным хором

Твой улов, Андрей, в котёл отправляясь.

 

А потом ты получишь большую зарплату,

Купишь детям игрушек (автоматиков, танков,

Бетеэрчиков мелких — пускай привыкают),

Купишь корма коту и жене цветочков,

А себе самому — веревку и мыло.

 

И ответил Андрей, во фрунт поднимаясь:

— От такого

Грандиозного

Предложения

Попросту

Невозможно

Отказаться.

 

А когда пришли за евреями они,

Я сидел молчал — не еврей я и аминь,

А когда пришли за черными они,

Я это развидел — всё бывает в наши дни,

А когда они за арабами пришли,

Что я мог поделать — я сын другой земли.

 

Но в тот день, как за мной они придут,

Кто-нибудь в защиту cыщется мне тут?

В тот самый день, как за мной они придут,

Кто-нибудь живой останется ли тут?

 

А когда пришли за красными они,

Я сидел молчал — я не красный и аминь,

А когда за женщин принялись они,

Радовался я, что не завел жены.

А взялись за геев — я не делал ничего,

Я не из таковских, и что мне до того.

 

Но в тот день, как за мной они придут,

Кто-нибудь в защиту cыщется мне тут?

 

В тот самый день, как за мной они придут,

Кто-нибудь живой останется ли тут?

Вот уже и в наших городах они,

Я сижу молчу — я не местный и аминь,

В наш квартал вступают среди бела дня —

Видеть не хочу, это все не про меня.

А когда к соседу явились на порог –

Было уже поздно, да и чем бы я помог.

 

Мой день настал, они у дома моего.

Чтоб меня прикрыть, не осталось никого.

Вот они стоят у порога моего.

Чтоб меня спасти, не осталось никого.

+

 

А когда пришли за чеченцами они,

Я сидел молчал — я же русский и аминь,

А когда они за украинцами пришли,

Что я мог поделать — это где-то там вдали,

А теперь они у моего стоят окна —

Кто-нибудь, услышьте!

Ответом тишина.

 

 

 

Как перфекционист, всё к совершеству он стремился,

В доходчивых речах оттачивал свой слог,

Во глупости людской всеведущ был, как бог,

И с армией дружил, и флот ему был люб.

Когда смеялся он — любой сенатор со́ смеху валился,

Когда же плакал — то на каждую слезинку детский труп.

 

*

Годовалая война

В колыбели из говна

Подросла за год изрядно

И всё время голодна.

 

Жрёт и срёт и верещит,

Что ухватит — то крушит,

Дайте соску ей на часик —

Отдохнем, пока молчит.

 

Баю-баюшки, война,

Ты у нас у всех одна.

Спят усталые игрушки,

Спит счастливая страна.

 

Тех, кто громок, тех, кто тих,

Без разбору заглотих —

Поскорее, Бога ради,

Съешь родителей своих.